Александр Патреев - Инженеры

Мать схватила отца за руку:

— Что вы, что вы делаете?.. Родные ведь!.. помиритесь, помиритесь скорее. Ну я прошу вас… пожалейте меня хоть. — И сморщив заплаканное лицо, трясла сжатыми кулаками.

Старый Олейников отвернулся, молчал с минуту, но эта минута казалась каждому из них вечностью, потом, точно борясь с собой, он произнес примиренно:

— Да-а… Оступиться просто, да вставать трудно… а я уж старик, — начал было он, обращаясь к дочери. — Тебе бы…

— …Я сама знаю, что мне надо делать, — прервала Мария, не поняв, о чем он хотел сказать. И бросилась из сарая вон…

Старики — придавленные, растерянные — остались одни, и, как-то не о чем стало им, прожившим вместе и дружно тридцать пять лет, говорить друг с другом. Молча брела за ним старуха, когда шла садом домой.

Вечером Мария вернулась поздно и прямо прошла в свою комнату. Ни в этот вечер, ни утром, когда завтракали все порознь, никто не нашел таких слов, чтоб хоть немного смягчить отчужденность.

Молочно-розоватой пеной окутались вишневые сады, цвела и старая черемуха у покосившегося плетня. Мохнатые ветви цеплялись за волосы и плечи, но Мария, не замечая их, медленно шла тропой.

За садовой калиткой начинались гумна, за ними — густая березовая роща, где столько раз встречались с Михаилом…

Сегодня в роще она бродила одна, точно прощаясь с любимыми родными местами… Вот здесь, под светлым на опушке кленом, сидели они, мечтая о будущем, и были счастливы оба… О, как давно все это было! И в то же время так памятно, близко, ощутимо до боли, будто происходило вчера…

Где-то вблизи, на конце улицы, молодые голоса запели песню, прозвучавшую в сердце, как напоминанье о далеком:

Мария слушала эту тягучую знакомую песню, полную грусти и ожидания, и тоска все прибывала. Здесь, в этом огромном мире — беспокойном и непонятном — не было теперь ни одной близкой, родной души, а весна, пришедшая не для нее, еще более усиливала горькое чувство одиночества.

Сломив березовую ветку, она бесцельно шла краем рощи, и ей казалось, что ветер, перебирая по листочку, сдувает с деревьев пыль, что под большим камнем на луговине непременно кто-нибудь схоронен, хотя ни от кого она об этом не слыхала. Вынырнув из кустов, босой, в черной рубахе, бежал от мельницы мальчишка, и ей почудилось, что там произошло какое-то несчастье.

«Как странно устроена жизнь: родиться, отведать счастья, а потом умереть… стоило ли для того родиться?.. Так было здесь, до меня, так будет и после… Так же будут расти хлеба, цвести сады, шуметь березовая роща, и солнце, такое же, как нынче, взойдет опять», — думала она с тоскою.

Подгоняемая настойчивой, неотвязной мыслью, она приблизилась к берегу и тут, у крутого обрыва, поросшего кустами, остановилась.

Берег почти отвесно падал к воде. Река текла тихо, огибая рощу, но сюда доносился оглушительный водопадный шум с плотины. И вдруг в этом гулком шуме Мария услышала собственный голос: «Так лучше… да и некому будет жалеть…» В мутном забытьи она еще ближе подошла к обрыву, подмываемому водой, — он не испугал ее, — и ждала, что вот сейчас ей надо сделать последний шаг, земля обвалится, рухнет, и — все на этом кончится!..

Зажмурясь, она уже почти висела над этой пропастью, нащупывая ногой неровный травянистый край обрыва, — и вдруг вскрикнула, услышав глухой всплеск воды и страшную тишину, наступившую вслед за этим. Мгновенно открыла глаза: неподалеку от нее, где обвалилась глыба земли, расходились по воде круги. Мария в испуге отпрянула от берега, представив себе свою гибель.

Поспешно уходя прочь, она не могла понять, как очутилась у обрыва и когда овладела ею мысль о смерти. Однако она не испытывала и радости, что жизнь давалась ей вторично.

Она возвращалась домой с единственной мыслью об отце, но и сама не знала, зачем он понадобился ей. Она не хотела сперва идти той же дорогой, которой уходила из дома, но, миновав первую избу, откуда смотрели на нее из окон, свернула опять на гумна.

Мать встретила ее у сарая, еще издали узнав по розовому платью, и по лицу хотела прочитать, что было на душе у дочери. И первое, что бросилось ей в глаза и поразило, — это был тупой, безразличный и какой-то отрешенный от всего взгляд.

— Где ты была? — с горьким томленьем и состраданьем сказала мать, кидаясь к ней обрадованно.

— А что случилось? — с тяжелым равнодушием оглянулась Мария, проходя мимо нее в дверь.

— Ведь я заждалась тебя. — Больше ей нечего было сказать. Она вскинула руки на плечи дочери и припала лицом к ее груди. Точно высокий молодой побег, поднявшийся на смену старому спиленному стволу, шаталась Мария, поддерживая плачущую мать. Потом, слегка отстранив ее, спросила:

— Папа дома?.. мне надо с ним помириться.

— Я схожу за ним! — заторопилась мать, и уже искала свою косынку. — Ты — умница моя! Это — благородно, это по-человечески хорошо!.. Ведь роднее тебя у нас никого нет… одна ты осталась… И отца пожалеть надо… здоровье у него плохое… Помиритесь… он сейчас придет.

И мать осталась с дочерью, от которой не смогла уйти.

Пустой класс, где сидел за столом Олейников, согнувшись над своими бумагами, был чисто вымыт и залит жарким солнцем. Наискосок лежали на полу и на сдвинутых партах светлые большие квадраты окон. Непривычная, какая-то всеобъемлющая тишина окружала старого учителя и по временам мешала ему работать. Но где-то отдельно от этой тишины чудились ему неумолкающее ровное жужжанье детских голосов, полные, румяные и озорные лица и нетерпеливые возгласы. Он невольно поднимал глаза, смотрел перед собой, но вместо знакомых, на всю жизнь запоминающихся лиц, он видел пустые и тесно сдвинутые парты и, усмехнувшись себе в усы, опять принимался за годовой отчет.

Но вдруг, точно подкатило к сердцу, он откинулся на спинку стула, закрыл глаза и, вытянув по столу длинные большие руки, сидел неподвижно… В груди теснило, будто не хватало ему воздуха, и было сухо во рту. В одно открытое окно дул теплый воздух с улицы, играл листом бумаги на столе. Олейников очнулся и будто вспомнил, что он думает опять о сыне, о дочери.

Он поднялся и пошел вдоль стены, опустив руки. Детские картинки на стенах, пожелтелые от солнца, уже потеряли свою первоначальную свежесть и значение, но долго разглядывал их старый учитель. Он думал о чужих и своих детях. И странно: все они казались ему на одно лицо, все были родные, всех было жаль и всем хотел он самой лучшей доли.

— Но счастья на земле, видно, хватает не всем, — размышлял он сам с собою. — Да, не всем… И что коснулось своих собственных детей, то забирает глубже, больнее…

Учебный год закончен. В другое время он был бы счастлив вполне, что за прошедший год поработано немало и в школе, и за ее стенами; что летом соберет плоды из сада, который насадил и вырастил своими руками, отдохнет, ненадолго укатит в город и вернется опять сюда на привычное родное место, чтобы снова перед шумной толпой ребят распахнуть двери.