Александр Патреев - Инженеры

— Ты все молчишь… Ну поделись хоть со мной… Тебе самой легче будет, — и ждала, низко над ней склонясь.

Шепотом, полным слез, Мария сказала, чтобы не услыхал отец:

— Не расспрашивай, а то… хуже будет.

Но он услышал и подошел тоже. Он что-то говорил, советовал, стоя над ней, за что-то журил и мать, — ничего не разбирала Мария, ничто не доходило до нее: такая горечь и боль грызли ее сердце, что она, зарывшись головой в подушку, чтобы унять рыдания, вздрагивала всем телом.

— Он написал тебе что-нибудь? — дознавался старик.

— Нет… Я — так… мне больно… мне все надоело!.. — И слезы опять душили ее.

Никто в доме не спал в эту ночь, которая тянулась бесконечно, и кто знает, что думал каждый из них!.. Трудно рассказать о думах и чувствах людей, кого посетило большое горе и кому приходится заново пересматривать всю свою жизнь, чтобы найти более легкий, наименее болезненный для себя и для близкого, самого родного человека выход!..

Утром, лишь только отец ушел в школу, — он нынче встал раньше обычного, — Мария услыхала тихие, тревожные шаги у двери.

Мать не решилась войти к ней и, постояв с минуту, так же тихо удалилась, словно в комнате лежал больной.

Кругом уже звенела и щебетала дружная весна. Росла, кустилась трава, обласканная солнцем; пахучие клейкие листочки тополей распускались в его тепле, а маленькое озеро в лугах за речкой будто улыбалось ему навстречу.

В селе готовились к Первому мая. Там и тут по улицам зардели красные маки развернутых флагов, в яркий кумач оделась и дощатая трибуна на площади у сельсовета, и как-то больше стало всюду людей…

Пестрота нарядов на демонстрации, приподнятое настроение знакомой толпы, собравшейся у трибуны, торжественные речи и шумные всплески оваций — ничто в эту весну не порадовало, не увлекло Марию.

До сих пор ничего не ответил на ее письмо Авдентов. Ей оставалось теперь одно — окунуться с головой в работу, заполнить все дни, чтобы дотянуть до конца занятий в школе.

Праздник миновал, флаги с трибуны убрали, — и улица приняла прежний, обычный вид. Народ выехал в поле, работы у всех прибавилось, — и Мария была довольна хоть тем, что и у ней все время занято общественной заботой, а потому и легче удавалось теперь забыть себя.

В июне Михаил известил родных, что удачно защитил диплом, и больше ни слова, ни намека, будто и не было Марии в живых!.. Там, без нее, раскрылись перед ним другие цели, прежние планы переменились окончательно, и в них теперь не отводилось ей никакого места.

Тотчас пробежал по селу слух, что Мишка Авдентов уже инженер и, судя по всему, не вернется больше на родину. Узнал об этом и старый Олейников.

Нет, он и раньше как-то плохо верил в Авдентова, не видя в нем проку для Марии, и ясно иногда намекал ей на это… Но она не понимала или, скорее всего, не хотела понять… Теперь он почувствовал себя обворованным, обесчещенным…

Он заторопился из школы домой, чтобы переговорить сперва с женой, — и всю дорогу не мог собрать в одно вспугнутые, разлетевшиеся мысли… Что-то треснуло в нем, переломилось; в борьбе с самим собой он как-то сразу устал и начал задыхаться… Чтобы отошло сердце, он остановился посреди дороги и раскрытым ртом хватал воздух… Потом еще медленнее, осторожнее, глядя себе под ноги, пошел к дому.

У жены сидела старуха соседка, дружившая с нею, и это расстроило его еще больше. Незваная словоохотливая гостья просидела вплоть до той поры, когда вернулась Мария.

Олейников пождал еще немного, но ему не терпелось, и тогда он велел дочери пойти с ним в сарай, «чтобы помогла перебрать слежавшееся сено». И при этом взглянули на нее с тревогой его большие серые глаза.

Мария шла за ним узенькой садовой тропкой, заросшей малинником, смотрела на его сутулую широкую спину, свалившуюся набок седую голову, — что-то злое, нетерпеливое было в его нетвердой, шаткой походке.

Отпирая замок, дрожали, не слушались его руки, он отшвырнул ногой лежавшие у ворот грабли и, когда оба вошли в сарай, опять посмотрел на нее долгим, каким-то странным взглядом, будто не узнавал ее.

Его глаза, пронзенные тревогой, подсказали ей многое, она поняла теперь, зачем он позвал ее сюда, насторожилась, ожидая, что будет, с чего он начнет…

Обдумывая, что и как надо в ее положении ответить ему, чтоб избежать возможной ссоры, которая каждому из них будет тяжела, Мария готова была признаться отцу во всем. Невысказанное горе тяжелее носить в себе.

— Что?.. домолчалась! — вдруг гневно спросил он дочь.

Он упрекал ее за слепоту, за глупую доверчивость к парню, но тут прибежала и мать, надеясь хоть слезами помешать расправе: именно расправы боялась она сегодня, хотя прежде никогда не бил детей Семен.

— Что тебе говорил, то и сбылось. Ищи теперь, лови, гоняйся!.. А то — подавай на суд, — сказал он, косясь на ворота, как бы кто не подслушал.

— И подадим, — вступилась мать, страдальчески морщась. Она стояла теперь так, чтобы в опасный миг загородить собою дочь.

— Молчи ты, потатчица!.. — резко повернулся он. — Жизнь судом не устроишь, протоколом не скрепляют ее… Твое было дело — учить ее жизни заблаговременно! А ты нянчилась только, не давала ветру на нее дунуть, не сумела приучить к откровенности… теперь уж поздно.

Наверное, с еще большой горечью раскаянья и гнева он и самого себя ругал за то же самое. Он тоже, как и мать, не сумел подобрать ключей к нраву дочери.

— В селе во все колокола звонят, а мы — молчим, молчим себе на беду, и только.

Мария сидела на досках, положенных в углу на короткие жерди, и, слушая глухой срывающийся голос отца, не находила, что ответить… Ну чего они хотят от нее?.. В чем она виновата?

С откровенной прямотой, присущей его нраву, он спросил: одна ли она осталась?

Дочь промолчала опять.

В запальчивости, не понимая сам, что говорит, он ударил в землю тростью:

— Выгоню, если что!..

Мария вскочила, щеки у нее запылали и, глядя прямо ему в глаза, крикнула:

— И сама уйду!

Оба теперь — отец и дочь, — такие разные и вместе с тем такие похожие, стояли напротив близко друг к другу, но разъединенные, далекие. Теперь обличала Мария.

— Я жить и одна сумею… без вашей помощи. Дожили до седых волос, а понять, в душу заглянуть не умеете… или не хотите… Ушел он!.. Он ушел от меня, а я уйду от вас!.. Уйду!..

Она говорила точно в бреду, и угроза ее была для стариков всего страшнее.

Мария взглянула на отца, и ей показалось, что он сейчас упадет: глаза остекленели, лицо вытянулось и помучнело, а синие губы подернул серый налет. Высокое, грузное тело его шаталось, опираясь на палку, и вот-вот она треснет под ним. В черной, потертой толстовке с обвислыми карманами, высокий, весь седой, с побелевшим от гнева лицом и растрепанными волосами, — он был страшен и жалок в эту минуту. Вот так же он стоял у двери, переступив порог избы, когда вернулся с долгих и напрасных поисков сына. В одно мгновенье пронеслась у ней в голове эта мысль…