Александр Патреев - Инженеры

Теперь все сломалось, спуталось, и длинное лето лежала перед ним, точно выжженная солнцем голая пустая степь…

— Нет, нет! сдаваться никогда не надо, — подбадривал он себя. — Пока живы — все поправимо. Да, все!

Встряхнув головой, он еще раз прошел вдоль стены, оглядывая детские, еще неумелые рисунки.

«А это уберем, поберечь надо… Весной сорванцам моим покажу, кто что умел: «Нуте-с… Жуков, это твои грачи?» — «Нет, не мои, отказываюсь! Они, Семен Карпыч, какие-то зяблые… носы, как у галок, и ноги разные». — «А подпись чья? Посмотри поближе». — «А-а-а! Так, Семен Карпыч, это же прошлогодние!.. а теперь я…» — «То-то же! узнал», — скажет Олейников, и ребята сами тогда удивятся своему росту.

И мысленно поговорив так с детьми, старый Олейников почувствовал себя моложе. Он подошел к окну, чтобы закрыть его перед уходом, — и не смог: уж очень хорошо, молодо цвели кругом сады!..

Его пьянили и возбуждали медовые, пряные запахи. Земля, простираясь бесконечно, дышала легкой испариной, струился от нее голубоватый, прозрачный дымок, совсем не закрывая даль. Нагретый воздух вместе с лучами солнца приятно согревал его старую кровь, и сердцу было от этого просторней в груди.

Где-то пахло ромашкой, полынью, прелым навозом, — и все дышало, все жило, росло и тянулось к большому солнцу. И всякая птица, и каждый жучок пели ему свои гимны… Было чему радоваться в этом мире!.. И если бы не горе дочери, особенно ссора с нею, то старый Олейников сказал бы сейчас:

— Да, я счастлив… Мне ничего больше не надо.

Но и это горе, и ссора с дочерью уж не так теперь удручали и мучили его…

— Ничего, — вслух сказал себе Олейников, закрывая окно. — Мы помиримся — и будет легче. Вражда унижает человека. Трудно жить во вражде. Надо жить так: что есть — вместе, чего нет — пополам…

Он аккуратно сложил свои бумаги, запер в шкаф и, гремя связкой ключей, пошел из класса. В одной руке он нес широкополую черную шляпу, точно птицу держа за крыло, и она билась о его колено; другой рукой слегка опирался на трость.

В проулке, из-за плетня чужого огорода, выглядывал молодой хмель с широкими лапчатыми листьями. На грядах в бурых навозных, лунках зеленела огуречная ботва, дружно кустилась нежно-зеленая морковь, и высоко поднимали подсолнечники свои круглые ярко-желтые картузы.

Уже примиренный со всеми и самим собой, Семен Олейников подходил к дому. В окне увидел он нетерпеливое и будто просветлевшее лицо жены и, угадав нечто, смелее поднимался по ступеням крыльца.

Простившись со стариками, Мария окликнула Настю Горохову — свою попутчицу, односельчанку — и обе полезли в вагон. Настя ехала в порт, где два года подряд работала грузчицей, и теперь набрала с собой много разных вещей.

В прокуренном вагоне, до отказа набитом людьми, было нелегко найти место, — да и не пролезешь никак с вещами. В тесном проходе курили незнакомые парни и, когда Настя с узлами протискивалась между них, один — в шапке, с серыми усиками, грязнощекий (видно, издалека ехал!) — уцепился сзади за узел и не пускал ее дальше. Она быстро обернулась к нему:

— Чего, пострел, ухватился? Пусти! — и прикрикнула на других: — А ну-ка, дайте пройти. Чего сгрудились?

Зеленый платок сбился у нее на затылок, черные густые волосы лезли в глаза. Здоровенная, высокая, с вспотевшим лицом и черными сердитыми глазами, не обещавшими ничего доброго, — она обоими локтями пробивала себе дорогу.

— О-го-о! — протянул парень, отступив подальше. — Де-ело бу-дет: цыганочка ойра на толкучку спекулировать двинула. Ха-ха!

Настя Горохова уже миновала ребят, но, оскорбленная злой насмешкой, повернулась к ним еще раз:

— Я тебе двину за такие слова! — погрозила она. — У меня своих не узнаешь… Вот тебе и будет «ха-ха».

Несмотря на страшную тесноту, Настя легко пробралась в конец вагона и, найдя свободное место, попросила пассажиров подвинуться, и Олейниковой, которая шла за нею, сказала:

— Мария Семеновна, садись… а мне где-нибудь найдется…

Уложив свои вещи в угол, Настя поправила волосы и, локтем задев Марию, кивнула ей на окно, под которым стояли родные: ее мать и Семен Олейников с женою.

— Вот они, — улыбнулась Настя. — Все тут. — И, прощаясь, махала рукой.

Поезд тронулся. Мария видела, как мать утирала слезы платком, а отец, хмуря седые брови, снял шляпу, покивал Марии, потом взял под руку мать и, нагнувшись к ней, говорил что-то… Все поплыло перед глазами у Марии: дома поселка, песчаные бугры, кудрявые кустарники, холмистое зеленое поле и лес.

Колеса стучали все торопливее, и мягко покачивался вагон… Что происходило в семье перед ее отъездом, она сейчас помнила как-то смутно… Отец не пускал ее: он совершенно не видел никакого смысла в этой поездке… Мать колебалась, ей больно было отпускать дочь, но мирилась с этим потому, что все еще была маленькая искорка надежды, что, может, не все потеряно… Отец настаивал и просил, чтобы она («если что не удастся») вернулась скорее домой, а мать все плакала и говорила одно: «Ты пиши, пиши нам почаще, обо всем пиши, чтобы мы знали…» Вот так же когда-то Мария упрашивала Михаила…

Что ждет ее в городе? — Мария и сама не знала. Но этот, путь, подсказанный ей только чувством, казался ей единственной дорогой в жизнь. И эта, другая, жизнь начиналась именно отсюда… В купе сидело восемь человек, на полках и у ног лежали мешки и сумки. Олейникова придвинула чемодан свой ближе к себе и, сидя рядом с Настей, оглянулась на ее узлы.

— Ничего. У меня не пропадет, — сказала Настя, поняв этот взгляд. — Я к дороге привычная.

— Чего же с ними связалась? — вспомнила Мария о парне, с которым сцепилась Настя, когда вошла в вагон.

— А они что… Едут, не знай кто откуда, и думают, что если они самые грязные, так, мол, дозволено все. Что мне, терпеть, что ли?.. У меня рука тяжелая… и силы не занимать стать. У нас в порту завелся такой однажды: к нам, девчонкам, пристает и баб грязнит всяко. Я глядела-глядела, да как сцапала его на барже при всей бригаде, да таких тумаков надавала — потом сбежал со стыда! — и, рассказывая, смеялась громче и веселее всех.

Ночь провели в разговорах, без сна, охраняя свои немногие пожитки, а утром, когда солнце еще не успело обогреть остывший за ночь воздух, они были уже в городе.

Всю дорогу Настя болтала о пустяках, ни о чем личном Марию не спрашивала, хотя по слухам и знала о неудавшемся замужестве ее.

Дойдя до моста, который соединял верхнюю и нижнюю части города, Мария остановилась, как на незнакомом перепутьи, глядя перед собой куда-то в пространство, точно искала свою дорогу.

— Куда ты теперь? — участливо спросила Настя, желая что-то подсказать. — Ведь знакомых-то у тебя нет здесь? Идем со мной. У меня на квартире двум можно. Поживешь пока, оглядишься, а там и место себе найдешь.