Александр Патреев - Инженеры

«Лорейн» медленно двигался вдоль железнодорожного полотна, и поэтому после пяти часов работы узкая площадка была сплошь завалена мелкими частями конструкций.

Солнце припекало сильно, облаками носилась по площадке взбудораженная машинами и ветром пыль. В обеденный перерыв Авдентов сбегал к фонтану, чтобы смыть с себя хоть частицу усталости, ходил в столовую и все поглядывал по сторонам — не встретит ли где Марию. Из соседнего магазина вышла молодая женщина, он нагнал ее, — но это была не та.

«Я позвоню ей», — решил он, совсем позабыв о том, что, собственно, и говорить больше не о чем.

Кран не прислали и в три часа — разгрузка явно срывалась, и ему ничего не оставалось делать, как идти к самому Дынникову с жалобой.

По дороге он думал: какая точность и порядок были в работе армии и какая неразбериха здесь!.. Ему уже казалось, что управлять танком, сидя в душной и раскаленной коробке, куда легче, чем быть инженером на стройке… И все-таки… «Да, да, я непременно позвоню ей», — повторил он, и вдруг остановился: у нарзанного киоска стояла она, глядя в его сторону.

Он подошел.

— Здравствуй, я очень рад, — улыбнулся он, — я только что сейчас о тебе думал… а вчера все почему-то ждал записки… и представь — получил…

— Я не писала вам… — и она пожала плечами.

— Но тем не менее, я получил. — Он смотрел ей теперь прямо в глаза и, кажется, сердился: — Да, не писала и, наверно, никогда не напишешь больше… Я говорю глупости, извини. Но действительно, я очень ждал… и вот получил приказ — разгружать вагоны… Идем, я хоть провожу тебя немного. Куда идешь, Маруся?..

— К Борису. В половине пятого он уезжает в город и мне надо наказать ему одну вещь. Боюсь, что запоздала.

У ней были свои дела, заботы, общие с мужем, никакого отношения не имевшие к Авдентову, и все же хотелось знать о них. Он даже спросил, когда встала она, с чего начинается его рабочий день, чем она занята вообще, — словно этим путем можно было пройти к ее сердцу и заглянуть, — что там теперь?

— О наших прежних отношениях ты говорила ему? — осмелился он.

— Вообще — да… а лично про тебя — нет.

— И хорошо к тебе относится?

— Я уже сказала в прошлый раз.

— Когда-нибудь, когда станет тяжело, мне можно позвонить тебе?

— Звони… пятнадцать, ноль и две тройки… но о чем говорить нам?..

— Хоть услышать твой голос… Какая ты стала! — восторженно и тихо вымолвил он.

— Кажется, все такая же.

— Нет. — Усилием воли он сдержал себя, чтобы не перейти черту, которая разделяла их жизни. — Нет… еще лучше, красивее… и дороже.

— Что вы этим хотите сказать? — взглянула она пристально. — Ну я тороплюсь.

Он первый протянул руку, не спуская с нее влюбленного взора, и в этот же миг промчался мимо, окутанный пылью, темно-синий «линкольн».

— Это он! — чуть испугалась Мария. — Как жаль… я сама же просила его, и я же… Он так занят. — И в голосе ее дрожала нотка сожаления и недовольства.

— Я не знаю, что ты поручила ему… но мне неприятно, если из-за меня произойдет хоть маленькая неудача или задержка в чем-нибудь.

— Вообще, не будем говорить об этом… Как устроился? — спросила она.

— Пока в бараке… четверо нас — коммуной. Вон наш барак, — и он показал рукой.

Мария недавно была в соседнем женском бараке и проводила там беседу по заданию комитета комсомола.

— Ты что на меня так смотришь? — спросила она, не понимая, к чему относится его грустное удивление.

— Еще придешь туда? — спросил он.

— Может быть…

— Когда?

— Если это нужно тебе — узнаешь сам… А в общем, советую не приходить… Это не нужно ни мне, ни тебе.

Он был готов идти с нею до ее дома, но она сказала, чтобы не шел дальше… И только издали с тяжелой печалью смотрел на этот веселый и уютный коттедж на краю леса, где жила она. Он проводил ее взглядом, любуясь ее фигурой, ее походкой, ее платьем — голубым и необыкновенно нежным, — словно кусочек незабываемого моря.

Такою и осталась она в его потрясенном воображении вплоть до того дня, когда произошла последняя и еще более неожиданная встреча.

Теперь его жизнь пошла какими-то толчками, порывами — от одной встречи до другой, — и, странно, даже работа его приобретала после встречи с ней разумный, четкий распорядок и привлекательную ясность… Да, он тяжко болел недугом, имя которому — безнадежная любовь, когда дни идут своей укороченной поступью, но никакой не предвещают перемены.

Он даже не отказывался от лекций на курсах, ибо лучше чувствовал себя, когда предельно загружен и вечер. Да и обязан был платить долг, возвращая свои знания народу, чтобы легче было двигаться вперед этой неисчислимой, как песок морской, массе, в чье сознанье революция вдохнула жажду к творчеству и почти детское любопытство к науке.

Он с удовлетворением разглядывал, как прорастают мужицкие плодливые поля, как возникают новые завязи мыслей и как звучат для этих людей, всколыхнутых горячим ветром, неведомые дотоле истины, подобно откровению, высказанные полвека тому назад.

Бисеров слушал Авдентова напряженно, внимательно, ловил каждое слово и удивлялся тому человеку будущего, которого с колыбели будут сопровождать науки.

Инженер заключил свою лекцию фразой Маркса, и, присутствуй тут Штальмер, он сказал бы, что Авдентов и сам увлекается без меры. Однако Сережка Бисеров попросил продиктовать ее, чтобы надольше сохранить в памяти.

…«В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам…»

— Я ее наизусть выучу, — объявил Сережка, поднимая палец кверху.

— Ее понять надо, — улыбнулся Авдентов.

— Я уже понял!..

Необычайно подвижный и чуточку нервный паренек — его хватало на многое! — Сережка был не только командиром молодых, но сумел по совету бюро комсомола внедрить и новые порядки: завел на всю бригаду одну общую расчетную книжку; людям не надо было теперь стоять каждому в очереди. Деньги получал сам и с точностью до копеек высчитывал, что причиталось каждому на руки.

— Если у кого сомненье, — предупреждал он, — проверяй, «не отходя от кассы», и по углам не шепчись. Тут не в церкви, обману и шельмовства нет.

В комсомоле стал Сережка своим человеком: ни от какого поручения не отказывался и, выслушав новое задание, только вскидывал руку к виску на военный манер и сердито бросал:

— Есть такой сорт! — А докладывая о результатах, произносил одно: — Готово!

За неутомимую энергию и легкий, игривый нрав приклепали ему новое имя — Орел. Под этой кличкой и шумел он на площадке, не узнавая себя — прежнего, которому и худые лапти были впору, и лень — по плечу.