Александр Патреев - Инженеры

Начальник гавани хотя и был дружен с Авдентовым, зацапал этих людей к себе и не пускал больше месяца, а Дынников, довольный тем, что гавань постепенно выходила из полосы прорывов, поддерживал его.

— Да-а, прежних заслуг не помнят, Га-айтсман. Мне вас жа-алко, — говорил ему Штальмер, кивая сочувственно. — Я много думаю о вас… и вообще. Я — культурный человек — не понимаю, почему вы молча подчиняетесь всему, что несправедливо? Это атрофия воли! Все равно, вы не сможете быть смирным слишком долго: не такова жизнь. Она требует войны. Колыванов и Дынников перешагнули через вас, не оглянулись и идут себе дальше. Почему вы предоставляете им расправляться с вами, как им вздумается?

— Я не могу вернуться в партию, даже став на колени, — весь передернулся Гайтсман, и кресло скрипнуло под ним.

— Надо попробовать еще раз… не сейчас, конечно… это невозможно!.. а потом, когда сотрутся острые углы. На войне все быстро меняется, и у нас могут произойти перемены.

Он сделал паузу и глядел в запушенное снегом окно, откуда виднелись соседние дачи. Густые хлопья падали за окном на перила балкона, под белой бахромой недвижно повисали ветви сосен.

Балкон был пуст и неприветлив. Почти безлюдна Стрижова роща, где разместились семьями и в одиночку в таких же коттеджах иностранные инженеры, кому не хватило места в американском поселке, и к каждой даче вела своя дорожка со стороны шоссе.

Дача Штальмера приютилась в средине рощи; была просторна и тепла, защищенная частыми высокими соснами от резких ветров, скрещивающихся на этой равнине. Здесь было тихо, спокойно.

В ленивое теченье дня врывались только отдаленные гудки паровозов на стройке да гул поездов, изредка проносившихся мимо дач, за лесом.

Штальмер тут жил одиноко — сорокалетний холостяк, не успевший пустить корней в плодливую землю. Ему недоставало только женщины.

Впрочем, когда приходил Гайтсман, всегда бросался ему в глаза строгий порядок в комнатах, и, скорее всего, чьими-то женскими руками поддерживалась эта чистота.

Гайтсман приходил сюда в назначенный час и, может быть, поэтому ни раньше, ни сегодня не встречал здесь ни женщины, ни гостя.

Всякое слово, произнесенное в этих стенах, не проникало наружу, и Гайтсман приносил сюда свою застарелую обиду, неугасимую ненависть и тяжелые размышления. Кресло, стоявшее всегда у окна перед балконом, стало привычным его местом.

Опустив нервные руки между колен, Гайтсман сидел, наклонившись низко, и голова, налитая тяжестью, висела точно созревший плод.

Потом Гайтсман медленно выпрямился. Инженер скользнул по его лицу взглядом, и нечто похожее на улыбку заметил Гайтсман:

— Мое окно выходит на запад, и мне многое видно отсюда… Смотрите, Гайтсман, туда… Некоторым, кто был одинаковых мыслей с вами, удалось вернуться в партию… О, я понимаю, что привело их! Логика, тактика борьбы, от которой не отказывался и не откажется Троцкий. Они остались верны ему.

— Нет, это измена! — почти вскричал гость.

— Га-айтсман, вы не правы. Раскиньте разумом… он есть у вас. Надо найти в себе силы, Таких, как вы, немало, и вам следует…

— …пристрелить себя! — подхватил Гайтсман с неожиданным взрывом бешенства.

Инженер ждал отнюдь не такой готовности.

— О-о!.. думать о смерти просто: для этого не надо ни мужества, ни таланта… Как утверждают врачи, самоубийства происходят чаще всего в бессолнечные дни… сегодня нет солнца, остерегайтесь, друг! — невесело пошутил Штальмер, приподнимаясь, чтобы пройтись по комнате. — Впрочем, снег уже перестал, и серая тоска на небе плывет к заводу.

Он остановился у окна и, немного скосив глаза в сторону Гайтсмана, произнес уже торопливее:

— Но я имел сказать другое: вам надо много обдумать и уяснить себе дорогу. Причина вашей ошибки — незнание тактики, — а она изменилась! Вы полезли на штык, а не обошли стороной угрожающую опасность. Я не мог смягчить удара. Рохлина — тоже… Следует ждать, ждать долго, потом — поплакать, поклониться, а получив билет, приспособиться к законам двойной оптики…

— …чтобы стать неуязвимым?

— Да, — отрезал Штальмер. — Надо сперва уцелеть, а потом готовиться к атаке.

Случайным образом речь его во всех деталях совпадала с письмом, которое на днях получил Гайтсман из Ленинграда. Понятное наполовину, оно было сейчас при нем, и хотелось показать его Штальмеру, — но все еще боялся.

Однако иностранец был смелее и почему-то не опасался, что Гайтсман в свою очередь разоблачит его, желая хоть этим вырвать что-нибудь себе у партии.

Гайтсман поборол наконец дрожкую робость, недоверие и, когда письмо было расшифровано, поднял на Штальмера черные горящие глаза.

— Я прошу сохранить это в совершенном секрете.

— О да, конечно! Тайна должна быть тайной — в этом ее сила. Камни умеют молчать… Но одному человеку… — запнулся Штальмер, разминая папиросу в пальцах, а Гайтсман вздрогнул. — Это не грозит ничем и останется между нами, если будете вести себя разумно. Ему я обязан сказать. У дисциплины есть свои законы, и вы отныне тоже должны неукоснительно подчиниться ей.

Гайтсману стало жарко, потом холодно, он сразу вспотел, почувствовав себя в капкане.

Но это, повергающее в ужас предупреждение, казалось неестественным до безумия только вначале, когда еще не убедили его, что все обстоит благополучно.

— А кто это? — осведомился он. — Рохлина?..

— Нет. Он сильнее… — Неясное бормотанье Штальмера перешло в шепот и оборвалось, когда он, заглянув в окно, указал пальцем и отошел за простенок.

Из глубины комнаты Гайтсман увидел двух лыжников: в коричневом костюме и в меховом малахае двигался Дынников, ловко отталкиваясь на палках; его жена, разрумянившаяся от мороза, шла за ним и не поспевала, — правая лыжа у нее подвертывалась. Лыжный красный костюм на белом фоне снега — непривычное сочетание красок — почти резал глаза и раздражал Гайтсмана. Она покричала что-то мужу, — слова ее не дошли до слуха сидящих в комнате, — и помахала рукой. Дынников остановился, чтобы подождать ее. Потом оба пошли рядом, огибая дачу.

В километре от Стрижовой рощи, где лес расступался, был удобный для катанья пологий и длинный склон, тянувшийся к реке.

Очевидно, туда и ушли лыжники: глубокий синеватый след тянулся за ними.

— Семейное счастье! — процедил Гайтсман, прервав долгое молчание. — Он партийную демократию понимает по-колывановски: не думать, не сомневаться, не возражать. Вооружился дубиной и бьет с плеча, чтоб наградили за усердие…

Штальмер, умевший слушать очень внимательно и владеть даже мышцами своего лица, согласно кивал ему.

Одинаково сосредоточенно, не сердясь и ничем не восторгаясь, он рассказал кое-что Гайтсману о Западе. Это было для гостя все внове. Потом угощал его хорошим вином, которое согревало внутри и, постепенно вступая в кровь, слегка пьянило, разбавляя вместе с тем ядовитую желчь, обжигавшую все его существо.