Александр Патреев - Инженеры

— Порядку почему не быть! Своим домом живет, хорошо живут.

Пальто на груди она все-таки запахнула и, возвращаясь к дому, раздумывала, что парень не так уж плох, каким казался прежде.

«Хорошо, что не рыжий хоть… А меня пожалел… и не обиделся. Значит, душа в нем есть», — успокоенно решила Груня.

Дочь поджидала ее в прихожей. Они примостились потом в кухне, на сундучке, и больше часу беседовали о разном. Всего нужнее было матери повыспросить Галку о сердечных ее секретах, о самом Володьке, — но об этом как раз было всего труднее говорить, и только всплакнула Груня, когда провожала дочь.

— Ты что?.. не случилось ли чего? — спросила Мария.

— Так, ничего… Невры что-то болят…

Мария молча придвинула тарелку, но суп не нравился ему нынче. Чем-то недовольный, Борис оперся на оба локтя, мрачно молчал, и в этой непривычной тишине как-то сразу ей стало неловко: таким расстроенным он еще не был никогда. Он приехал в девять вечера, а через час надо было в гавань, — машина уже поджидала его у крыльца.

Груня потчевала его молочным киселем:

— А ты кушай, батюшка… мы в него нафталину положили.

Он не улыбнулся, и только брови его полезли вверх.

— Ты всегда перепутаешь, Груня… не нафталину, а ванилину, — разъяснила Мария.

Он молчал и тогда, когда убирали со стола, но и не уходил, и было тревожно от неведения, — что же с ним случилось?.. Ему особенно трудно стало вот в эти дни, когда все выбито из рук; сделанное уничтожается яростными дождями, а то, что стояло на первой очереди, отодвигалось вдаль… По-видимому, об этом и думал он…

Уже десятый день лили дожди, унимаясь лишь ненадолго, и было не угадать, когда же затворятся небесные хляби. Жадная земля насытилась, широчайшие озера затопили строительную площадку. Водой наполнились подвалы цехов, канавы оползли во многих местах, со дна глубоких котлованов всплыли на поверхность доски и бревна. Казалось, вскоре треснут и сползут кирпичные стены штампового цеха, главной конторы и гаража, а деревянные постройки тронутся с места и поплывут, подхваченные ветром, подобно Ноеву ковчегу.

Река поднималась как в половодье, и сложенный на берегу песок размывало прибоем, груды бутового камня затопляло все больше, и люди не успевали перетаскивать его выше, на берег. Дорогу в гавань затопило в низине, и по ночам было не проехать туда.

Свирепые, пронзительные ветры дули с «гнилого угла», срывая плоты с причала и задерживая в пути караваны баржей. Пухлая толща облаков, не просвечиваемая солнцем, низко повисла над землей. В четыре часа пополудни уже наступали сумерки, а ночная тьма сгущалась до того, что фонари на столбах едва-едва освещали землю под собою.

Гавань, принимавшая три четверти грузов, поступающих на площадку, стала самым тревожным аварийным участком.

Людей прибавилось на восемьсот человек, но рабочей силы опять не хватало: нормы упали, участились простои — невыходы на работу, прогулы, болезни; нехватка одежды и жилищ на площадке была причиной смуты и раздраженья.

Новичков разместили пока в палатках на Медвежьем логу, — в несколько дней там вырос полотняный город, чтобы исчезнуть вскоре: неподалеку от него достраивали шестьдесят зимних бараков.

Палатки пробивало дождем, люди спали на мокрых постелях, на сквозняке; привезенный на машинах из города хлеб оказывался подмоченным; у ларьков и магазинов стояли большие мутные лужи, всюду месилась под ногами глубокая грязь. Ее застилали в палатках досками.

Пришедших с первой смены агитировали идти в гавань или на сортировочные станции. Люди шли, чаще всего не отказывались, но по дороге ругались, кашляя от простуды. Начальников, инженеров и даже десятников одолевали, требуя спецодежды, обуви, осаждали партком и Дынникова и целыми бригадами ходили к Колыванову. А им указывали на недостроенные здания и уговаривали переждать.

«Сбежим!» — грозили многие. И действительно, не всякому терпелось в эту жестокую осень.

Гужевой транспорт разбит, как в тяжелом сражении: одна треть грузовых машин выбыла из строя, гусеничные краны и тракторы работали вполсилы, погрязали среди дороги или становились на длительный ремонт. К тому же начались перебои с подачей тока.

Дынников вытянулся, похудел, оброс бородой; тонкие губы его сжимались плотнее, когда узнавал о новых где-нибудь авариях.

Их было несчетное число, и, регистрируя их в своей загруженной памяти, Борис Сергеевич сурово подсчитывал неисчислимые убытки… Они могли быть еще страшнее, если бы не добровольная мобилизация рабочих масс. И тут выручал народ!.. С ним вместе трудилась и пропгруппа ЦК, члены которой появлялись на самых тревожных участках.

Нередко по ночам они работали вместе с грузчиками в гавани, с землекопами в механосборочном цехе, а утром их видели уже опять на площадке — у оплывших от дождей котлованов, откуда выкачивали воду насосами и помпами; с лопатами в руках они спускались в канавы, в подвалы цехов, пешком шагали из гавани в соцгород, взбегали на высокие ступенчатые этажи недостроенных зданий и там, на восьмибалльном ветру, потные, измазанные грязью, алебастром и цементом, проверяли одну бригаду за другой…

Дынников и Колыванов по целым дням не появлялись в своих запертых кабинетах, работали без выходных. И утро, и день, и ночь были для них одинаково заполнены… Ненадолго хватает и железных котлов, когда перегревают их, — но оба они еще держались, кажется, стойко.

Свою машину Матвей уже изломал вторично; за неимением лучшей дали ему почти утильсырье — с помятым кузовом, с разорванной покрышкой, — но и такой заезженной клячей удовлетворился он. Маленький «фордик» Бориса Сергеевича оказался выносливей, но и тот заметно сдавал. Пришлось на время оставить и занятия английским языком.

Мария видела, конечно, как трудно стало мужу, но чем могла она облегчить ему эту ношу?..

— У нас был Гайтсман, — сказала она, чтоб только не молчать. — И не ясно, зачем приходил.

— С Гайтсманом ясно все, — оборвал он, сурово вскинув на нее глаза. — Но вот у нас с тобой… не все ясно.

— Ты что хочешь сказать этим? — растерялась и вспыхнула она, следя за его взглядом.

Была известна ему одна встреча ее с Авдентовым, а Груня добавила еще, проболтавшись о втором свиданья в доме… Да, может быть, знал и о разговорах по телефону?..

— Я хочу спросить… если не говоришь сама… Он приходил зачем?

— Не знаю… жаловался на свою жизнь. Очень опечален, что исключили.

Борис швырнул от себя нож:

— Я не про Гайтсмана!.. Ты же понимаешь… Мне надоела эта игра… в прятки. Ты — уже взрослый человек и должна понимать, чувствовать, что это мне… Ты же говорила тогда — и я верил, что все кончено, все!.. Почему же продолжается? Почему он ходит сюда? — Борис чувствовал себя обманутым мужем. У него за спиной, даже в его квартире, происходят свидания жены и ее любовника как раз в то время, когда ему, Борису, наиболее трудно.