Александр Патреев - Инженеры

Он был доволен и тем, что сослуживцы стали относиться к нему с еще большим уважением, новый зав. приглашал его в гости, а Гайтсман попросил однажды прийти к нему на дом и там угостил его чаем, а После парикмахер побрил его.

Там впервые Иван увидел племянницу Гайтсмана — Рину Соболь, а во второй раз встретил у них начальника гавани Штальмера, с которым началось пока шапочное знакомство.

Так, в игре с Мартыном Мокроусовым, Иван Забава выиграл вторично и ровно столько, как было задумано прежде…

На этом и завершалась первая часть его плана, рассчитанного на долгий срок.

Она подкралась ночью, эта непролазная, слякотная осень — с туманами, которых не пробьешь прожектором, с моросящим бесконечным дождем, с низко, до самой травы, опустившимся небом.

Земля чернела и набухала; лишенный своих прежних красок, мир стал тусклым и мрачным. Изредка разрывали ветра нетвердую небесную оболочку, и тогда в голубых разводьях облаков ненадолго проглядывало с немощной улыбкой солнце.

Инженер Штальмер вернулся из-за границы и теперь вел монтаж литейной, не особенно полагаясь на молодого Авдентова, но тот, по-видимому, не хотел поступаться своей самостоятельностью. Штальмеру было удобнее не только не замечать этого, но иногда и идти навстречу. Естественный демократизм Авдентова сблизил его с рабочими. Штальмер же чувствовал потребность быть ближе к Дынникову и Колыванову, стараясь чаще попадаться им на глаза. То и другое вызывалось отчасти соображениями личного свойства… Так, не обостряя отношений, но и не сходясь ближе, они работали, сохраняя между собою некую заградительную зону, удовлетворявшую пока обоих.

Не привыкший к русской переменчивой погоде, Штальмер кутался в длинное хромовое пальто, надетое поверх костюма и шерстяного свитера, нахлобучивал до самых бровей мягкую фетровую шляпу, с которой текло ему на плечи, на спину. Он все еще даже покашливал отрывисто и сухо, хотя располагал недюжинным здоровьем, и суровые глаза его блестели тусклым светом.

В кабинете Дынникова он застал секретаря райкома и, еще входя, поймал колывановскую фразу, крайне резкую. Речь, очевидно, шла о Гайтсмане, которому грозило исключение: именно он под шумок высмеял тогда на партийной конференции лозунг партии, написав записку. — И этого было бы вполне достаточно, чтобы выгнать его из партии.

На последнем заседании бюро, где решалась судьба Гайтсмана, неожиданно вмешалась Рохлина — работница крайкома, Она поторопилась, отвести занесенную над головой Гайтсмана руку и прежде всего предварила это беседой с Дынниковым, чтобы «не выносить сор из избы».

Но ни Колыванов, ни Дынников не сдавались: за Гайтсманом нашли еще кое-что, относившееся к дискуссии двадцать девятого года.

Рохлина вызвала Колыванова к себе для объяснений и заперла за ним дверь…

То была женщина средних лет, низенького роста, с квадратной спиной, упитанным породистым и властным лицом, с черными красивыми глазами в роговых очках.

Матвей почтительно выслушал ее выступление, где было собрано порядочное число его собственных недосмотров на площадке и технических ошибок Дынникова; она припомнила перехваченные на рейде чужие плоты, запоздалое строительство насосной станции, недостаточное внимание к культурным нуждам рабочих. Потом подошла к оценке Гайтсмана; о каждом из них она говорила так, точно взвешивала на весах. Ее весы определенно врали, но Колыванов пока молчал.

— Поверь мне, Колыванов, мы знаем его лучше. У тебя там не любят его… надо ужиться. Я мыслю: тут дело не в принципиальной партийной политике, а в несработанности… Троцкистов ты ищешь не там, где надо. Сумей приглядеться к другим людям. Исключить из партии — это значит… прописать политическую смерть…

— Но ведь записка-то… подленькая, враждебная, — упирался Матвей. — Гайтсман склочничал, ссорил инженеров, скатился до явной клеветы… Совершенно известно, что он в двадцать девятом году состоял…

— А если крайком начнет расследование и вдруг не подтвердится? — вспылила она, не дав досказать. — Тогда что?.. Ты настаиваешь?.. Для меня твое поведение несколько странна.. Хочешь конфликта?..

Возможно, следовало доложить первому секретарю крайкома Ефиму Игнатьевичу, но Рохлина потом не простит этого Колыванову и постарается найти повод для серьезных разговоров в крайкоме о самом Колыванове: она была мстительна.

Он уже два раза до этого вступал с ней в споры, а этого она не терпела.

— Ладно, я сама переговорю с Гайтсманом, а ты… тоже извлеки для себя уроки…

Это была некая директива, и Колыванов подчинился на время. Его отступление обескуражило на постройке многих, а некоторые уже решили, что это — конец колывановского руководства, и ждали, откуда придет замена.

Однако все оставалось по-старому; Гайтсман ходил, как ни в чем не бывало, только газета его начала кадить секретарю и начальнику строительства до того усердно, что иногда ее восхваления граничили с лакейством. Так, в нынешней статейке (без подписи) Колыванова называли талантливым и несгибаемым большевиком, бдительность которого расценивалась как образец. Следовало понимать все это иносказательно, особенно после вмешательства Рохлиной, одернувшей Матвея как мальчишку.

— Я вторично поставлю вопрос об исключении, — негодовал Колыванов, делясь всем с Дынниковым. — Какое-то двусмысленное, нелепое положение!.. Я непременно доложу Ефиму Игнатьевичу. Как ты думаешь?

— Осталось только это. Нас Гайтсман хочет разоружить, а Рохлина потакает ему…

В эту минуту и появился в дверях Штальмер. Он подал руку сперва Колыванову, потом начальнику. Высокий, с большой головой, широкоплечий и плотный, он был выше обоих ростом и старше; каждое движение его, казалось, рассчитано и было не лишено какой-то большой силы. Иных эта сила подкупала, соединенная в воображении людей с его «изгнанничеством»; крупные и грубоватые черты лица приобрели скорбное и вместе горделивое выражение… То был изгнанник, не легко, по-видимому, переживший разлуку с родиной.

Он согласился с резким мнением Колыванова о Гайтсмане, но все же не видел необходимости в этой исключительно крутой мере, когда троцкизм, как политическая платформа, разгромлен и главная опасность угрожает справа.

Дынников любезно улыбнулся, угощая его папиросой:

— Но вы же все время напоминали нам о «суровом отношении к людям»?.. Я имею в виду суровость справедливую.

— Да, да. Но каждый случай должен особо… вам виднее, смотрите… Я хочу как лучше для партии. Я могу ошибиться, но знаю: для со-ци-ализма каждый коммунист дорог.

Он скоро ушел, выяснив несколько вопросов, касающихся норм выработки в связи с осенней непогодой, сломавшей все графики работ. Колыванов тут же позвонил в крайком и просил Ефима Игнатьевича — первого секретаря крайкома — принять его.