Александр Патреев - Инженеры

И вот опять все это приблизилось к нему настолько, что он, мысленно обходя прежние свои владенья, осматривал, трогал руками и даже слышал запахи сухой, поджаренной солнцем соломы, запах плодов; видел перед глазами, вблизи, и этот полукаменный дом с амбаром в проулке, и паровую мельницу в поле с красной часовней близ нее.

Живя вдали от тех мест, он никогда почти не забывал свои потери, а сейчас родные люди еще раз напомнили ему о них, — и он затосковал… в жилах разлилась желчь, — он задыхался от мстительной злобы, от сознания своего бессилия и одиночества, а измена Моти еще больше усилила это чувство.

Потерь было у него порядочно — и там, в деревне, и здесь, где пытался укрыться от расправы за прошлое. Склад почел он за наиболее укромное и выгодное место, но теперь не было даже и малой уверенности, что не погонят и отсюда, куда поставил его Штальмер, позабывший второпях узнать — кто он?

Неподалеку от склада возводили четырехэтажное здание, обставленное лесами. По настилу, круто поднимавшемуся от земли, взад и вперед ходили подносчики — порожние и с кирпичами на спине; вверху копошились и покрикивали каменщики, подгоняя один другого, охваченные общей горячкой. Люди спешили, но Мартыну было чуждо их рвение…

Он тяжело поднимался, шагая по изгибающимся доскам, глядел вниз, и когда человек, идущий с ношей впереди, уронил с высоты на землю кирпич, Мартын проследил его падение, — тот врезался в щебень, распался на куски, — а Мартыну было досадно, что в этом камне нет взрывчатой сокрушительной силы…

Отсюда, с высоченной кирпичной стены, отчетливо виднелись: вздыбленная всюду, искромсанная канавами земля, желтое полотно железной дороги, уводившей к реке. На берегу кипела стройка, — огромные эстакады поднимались над самой водой, баржи и пароходы запрудили реку. Ширились и обстраивались рабочие поселки, за ними рос город, и белые стены домов, вытянувшихся длиннейшими улицами, громоздились, как сугробы, один за одним; а ближе и правее его, — уже и не разобрать было, что воздвигают люди.

Вся огромная, километров в семь площадь, изрытая котлованами, траншеями, с горами строительных материалов, с машинами разного вида и назначения, с эшелонами — пустыми и нагруженными, — стоящими в этих заторах или медленно бегущими в разных направлениях; густая сеть лесов, протянувшихся вдоль стен корпусов, — шевелилась, ухала, гудела, стучала, грохотала, и тысячи разнообразных звуков — то пронзительно тонких и сильных, то отдаленно глухих, — рождала эта местность, где возникал завод в облаках цементной и известковой пыли. И над всем необъятным миром стояло вечно молодое солнце.

Мартын хмурился, — солнце било ему в глаза, голова кружилась от дум и этой непривычной высоты. Созерцанием огромной стройки он еще больше растревожил себя и, проскрипев зубами, начал спускаться вниз…

«Растут на моей могилке», — подумал он с ненавистью.

Лязгая буферами, осторожно двигался паровоз, толкая две серых цистерны с горючим. Отцепили их в тупике, где стоял врытый в землю огромный бак, — и паровоз тронулся обратно. Рабочие принялись перекачивать горючее в бак.

Мокроусов издали оглядел это место, — железнодорожную стрелку поодаль бака, тальники и канаву, уводившую в лес.

Он вернулся к себе в землянку, запер дверь на крючок и устало опустился на нары. Руки у него тряслись, когда вынимал из сундучка бутылку водки и резал лук… Он пил один — медленно, с наслаждением, какого никогда прежде не испытывал, потому что горечь души была сильнее горечи зелья.

Уже смеркалось, а в землянке было темно, в щель двери просунулся красный тоненький луч заходящего солнца, и от него жидкость в стакане была розовой.

Тут и постучался к нему парикмахер. Водка и хлеб с селедкой были бы прежде неплохим угощением, но сегодня Иван отказался наотрез:

— Я уже давно в рот не беру… Так лучше… а между прочим, один врач советовал понемногу употреблять для здоровья… Всякому свое… По дороге зашел… На суд-то пойдете?

— Какой суд? — спросил Мокроусов, притворяясь совсем не заинтересованным.

— Не слыхал разве?.. Четверых шоферов судят общественным порядком… Среди них птенец из богатого рода попался — судовладельца Дымогарова сын. Что-то напакостил — автобус, что ли, перевернул намеренно и социальный корешок скрыл, — усмехнулся Забава, зажигая лампу… — Вы что, огня стали бояться?.. а я люблю огонек — с ним как-то в голове светлее…

Желтая клетчатая его ковбойка, засунутая в брюки под ремень, была ему тесна, обтягивала широкие плечи и от коротких рукавов казались необыкновенно длинными его руки. Сидя на табуретке, он обшарил глазами свою землянку, где прожил несколько месяцев и где уже ничто не напоминало о нем: даже нары его, сколоченные из досок, новый хозяин изрубил на дрова и сжег.

— А знаете, у вашей Моти тоже, говорят, дела покачнулись, — сообщил Забава, испытывая удовольствие от чужих бед. — Вы тоже, наверно, кое-чем снабжали ее?.. Начнут прощупывать, — она, пожалуй, и вас вспомнит.

— Мне давать нечего, я человек бедный, — вспылил Мартын, стараясь хоть этим доказать свою непричастность к воровству и Мотиной спекуляции.

— Ну как это? — не поверил Забава. — Небось, взаимно?.. Приказчик, с коим она стакнулась, в почете, — ему, волей-неволей, скидку дадут. Она — женщина, мол, несознательная, — с нее тоже взятки гладки. А на вас, как пить дать, отыграются по требованию момента. И вполне естественно, законно.

Похоже, был рад он увидеть чужую гибель, и это взбесило Мартына:

— Закон штыком писан, — выпалил он бесстрашно. — Когда во власть всходили, — так и землю, и хлеб, и кожаные сапоги, и свободу-равенство мне обещали, а теперь… «отыграются»… А ведь мир не того хотел.

Было не трудно определить, что пьян мужик не от вина. Что-то еще произошло с ним, но что именно? — Иван пока не угадывал.

— Какой? — насторожился Забава, играя плоскими пальцами по столу и незаметно следя за прежним своим сожителем.

— А такой… Ты не живал с ним, видно, — вот и не знаешь, каково ему дышится.

— Жил… и удивляюсь, — начинал сердиться и парикмахер. — На вас удивляюсь: провинность вашу оставили без последствия, хотя могли бы гаечку подвернуть плотнее… должность вам дали спокойную… Чаще всего надо, несытая душа?

— …а больше того отняли! — обнажил Мартын свою душу.

— Во-он что?.. Вы все еще старую песню поете, а люди, между прочим, сложили новую. С песнями работают.

— Чужая песня горю не облегченье… Мы уж свое отпели. Песню, ее не приневолишь: она из души сама собой родится, — говорил он с упрямством и слепотой помраченного, совсем не предвидя опасности, которая грозила с другой стороны и была к нему все ближе.