Александр Патреев - Инженеры

— Рад бы плясать, да ноги связаны, — усмехнулся Мокроусов, привыкший к его странностям.

— И в плену пляшут, и в тюрьме песни поют, — продолжал Иван.

Потом, сидя напротив, в полутьме, он посмотрел мужику в лицо непроницаемым, будто дымящимся взглядом:

— Бежать не собираешься?

— Отстань, Иван… Не растравляй ты меня, пожалуйста!.. Куда побегу я от своей земли? Проживу и здесь.

Израненный весь (прогнали из бригадиров, удержали за прогулянные дни, опозорили в газете, бригадники откололись совсем, а вчера ночью, когда на соцгороде разгружали платформы с металлоконструкциями, Харитонушка обозвал его гнилым зубом, который-де следует выдернуть), — Мартын старался прикрыть молчанием свою душевную непогоду.

Но Забава видел в нем всё, точно через стеклянные стенки, и даже больше: он незаметно вмешивался в его замыслы и способствовал их созреванию.

— Неси свой крест до Голгофы, как нес Христос. Только, когда придет твой срок, не прощай никому: ни Пилату, ни Варавве, ни Иуде из Кариота… А впрочем, мое дело сторона. Не я, а ты с властью не в ладах; и не мне мирить вас. Законную войну не замиришь словами. И опять же понять трудно: власть ликвидирует тебя на колхозном фронте, а ты сюда прибежал — помогать завод строить, чтобы крепче была…

Живчик на левом глазу Ивана плясал с минуту, потом успокоился:

— Я, например, твердо знаю, зачем я сюда пришел, а вот ты почему?..

— По чьей реке плыть, того и волю творить.

— Плыви, только далеко не заплывай, а то сом схватит, — уже примиренно досказал Забава. — Ну, ладно, тоскун-горюн, собирайся… В Ключихе отведешь душу: я тебе такую бабу нашел!.. рысачку… держись только… Пойдем, а то совсем закиснешь… Я ее сагитировал.

Горел у Мартына переворошенный мозг, и к найденной Иваном отдушине мужик потянулся всем существом.

Заперев землянку, они пошли в деревню, куда частенько похаживал Забава. Молодая, тороватая вдова, охотница до водки и других утех, нынче звала его к себе на вечер, а Мартына поджидала какая-то Мотя, — по словам парикмахера, — тоже вдова, но немного постарше, тайком торговавшая с молодой товаркой на паях.

Мокроусов брел за ним, как на привязи, неуклюже переставляя ноги, которые засасывала густая липкая грязь, и прятал глаза под мохнатыми рыжими бровями.

— Да, — вспомнил Иван. — Я ведь тоже взмахну скоро крылышками. В моей норке один останешься. Живи, сурок, на здоровье… и получше привечай Мотю… Она до мужского пола жадная… Землянку могу тебе продать. Купи, а?.. или денег жалко?.. Ну, бог с тобой, бери даром.

И рад был Мартын, что случай избавляет его от этого небезопасного шутника, и не верил в его искренность: уж очень много играл Иван и часто путал карты.

— Где уголок-то тебе дали? — спросил Мокроусов.

— Не уголок, а светлую комнатку. Вот как! — хвалился Забава. — Ты не завидуй. Зависть, она здоровью во вред. А тебе и вовсе по социальному положению зависть не дозволена. При нашей рабоче-крестьянской власти привольного житья тебе не видать… и не ропщи, смириться надо.

— Нынче эдак, — безнадежно вздыхал Мартын.

Они шли проулком: Иван — впереди, Мокроусов — сзади, чуть не задевая плечом свисающих через плетень, отягченных плодами ветвей, и Мартын не удержался, чтобы не отведать чужого… Прежнее свое приволье напоминали ему эти пригретые солнцем сады.

В маленькой келье, укрытой со всех сторон вишенником, их, действительно, поджидали две: молодая хозяйка с вороватым взглядом, смуглая, низенькая и кругленькая, с непокрытыми черными волосами, в белой кофточке и черной юбке; гибкое и сильное тело ее, перетянутое точно у осы, будто вытягивалось при движении и беспокойно извивалось.

Улыбнувшись Ивану приветливо, она приняла от него кепку и положила на брус, а Мартыну только кивнула, потом указала место за столом.

Другая — постарше и повыше ростом — показалась Мартыну дороднее, милее, — и вовсе не потому, что Мотю нашли для него.

Разливая в стаканы голубоватую жидкость, Мотя сидела напротив него, с розоватым от загара лицом, с серыми влажными глазами, с большой грудью под пестрым ситцевым платьем, с полными, какими-то медовыми губами, в которых он торопился утопить свою горесть. Он жалел, что не довелось раньше встретиться с этой завидной бабой и что не скоро еще наступит решающий час весельства. Нравов этого дома пока не знал он.

Опьянение наступило быстро.

— Ты мне скажи, — домогался Мартын своей правды, обращаясь к Ивану, который будто мимоходом все плодил и плодил растравляющие душу слова. — Почему к мужицкому сословью такая строгость?..

— Что за вопрос? — недовольно поморщился Иван, вынужденный разъяснять ему и здесь. — Положение вполне определенное: вы в крестьянском-то сословье стоите одной ногой, а другая… сказать? — сощурился он, готовый вывернуть Мартына наизнанку. — Не надо? Я тоже думаю, что не надо…

И, отвернувшись от него, опять чокнулся с хозяйкой, поиграв глазами:

— Только чтобы до дна… как в прошлый раз… помнишь?

— Я таких случаев не забываю, — пожужжала оса. — Давайте все уж… поднимай, Мотя.

Выпили все, кроме Мартына, который держал стакан, уже ослабевшей рукой и плескал на белую самобраную скатерть.

— И неужели никому нас не жаль?

— Жалеть — жалеют, это точно… и даже, я вам скажу, многие: все те, кто политику клонит вправо, и плюс — буржуазные страны. Слыхал, небось, как навалились на Гайтсмана?.. В газете каялся и признавал свои ошибки. Вы думаете, ему легко было?

— Это главный в нашей газете? — изумился Мокроусов. — Так ему — подлецу — и надо!.. Меня раскровянил в газете, — ан и самого достали.

— Ты не знаешь его, вот и злишься. А начальника гавани Штальмера встречал? Так вот его тоже поприжали. — И значительно подмигнул. — А уж вас-то можно теснить всяко, — и вопрос о жалости отпадает. Корешки собственности выдираем — ликвидация, крестьян в колхозы грудим — коллективизация, а прочих тем паче — время предвоенное, а потому — в перековку.

Мужик потемнел с лица:

— Вон как!

Порывисто опрокинув стакан в рот, он совал вилкой в рыбью голову на тарелке; пьянее пьяного притворялся Мартын, чтобы перехитрить Забаву и выведать от него остальное:

— Никакого грому не будет… и не надо!.. Русский народ сам себе, власть выбирал… а мы — его дети. Она прибьет, она и приласкает. Не без вины бьет.

— Так почему же вы интересуетесь? — непроницаемым глазом уперся в него парикмахер.

— Башка у меня болит от этих слов, — попробовал увернуться Мокроусов. — Русской души в них нету, понятия нету. Перековка… что мы, кусок железа, что ли?.. Тише воды, ниже травы стали, а нас все жмут да топчут…

— Я не испытал, не знаю… а вы должны знать, — прозрачно намекнул Забава, чтобы отвязаться.