Александр Патреев - Инженеры

Но оказалось, дело само приближалось к развязке: в помощь строительству прибыла пропгруппа ЦК, и завтра вместе с нею секретарь крайкома придет на площадку.

Это известие было для Колыванова и Дынникова сигналом к наступлению по всему фронту. Несколько позже, когда пропгруппа ЦК уже приступила к работе, была объявлена мобилизация людей, машин и времени. Созванное в клубе партийное собрание длилось только час, — остальное решалось там, на месте, где росли цехи, соцгород, подстанции и зимние бараки, где прокладывалась канализация, бетонировались колонны и застывал в опалубке бетон.

…Единогласно исключенный из партии, Гайтсман ушел, намеренно не хлопнув дверью, как подсказывало ему первоначальное чувство. Рохлина не проронила ни слова в его защиту, ибо не хотела впутывать себя. Гайтсман вскоре затерялся где-то в профсоюзной массе, внешне довольный третьестепенной ролью, которую оставило за ним стремительное и горячее время.

Сделай он хоть один резкий жест, его сбросили бы с кормы судна, содрогавшегося от напряжения котлов и встречного враждебного ветра… Океан жил неспокойно, чугунные волны били в борт, а корабль — нагруженный до предела — шел первым рейсом, какого не знала лоция мира.

Зорко следя за тем, что происходило в штурвальной рубке, Гайтсман считал дни, поджидая лучшего времени, когда немного затихнет шторм, чтобы сделать попытку вернуться в партию…

Был авторитет, молодой дерзкий голос, была в руках власть, — а теперь Гайтсмана словно подменил кто.

Прежние приятели не всегда замечали его теперь, проходя мимо, а когда уже негде было разойтись, то кивали принужденно и холодно. Никому не приходило в голову зайти к нему в гости, позвать к себе, никто не нуждался в его советах, — все шло мимо, решалось без его участия.

Может быть, и прежде на этом месте, которое «украшал» собою Гайтсман, существовала только некая фикция, подобие сильного человека, которому дали на подержание голову, ноги и силу, а потом сразу отняли все, — и человек тут же рассыпался, как будто сформованный из мокрого песка.

Созерцая первоначальное гайтсмановское (теперь обнаженное) естество, люди с удивлением убеждались, что воображаемое долго принимали за сущее; поставленный в ряд с другими, он оказался пустым, человеком без профессии, не умеющим ничего делать. Это была тень. Щеки у него ввалились, глаза плыли куда-то в сторону, когда приходилось ему говорить с сослуживцами. Завидуя беспартийным, кто легко сохранил какой-то постоянный удельный вес и одинаково с коммунистами нес на плечах неимоверную тяжесть стройки, во все горло крича, что накипало в груди, — Гайтсман чувствовал свое потрясающее бессилие.

Обуянный бешенством, он тратил последние силы на то, чтобы усмирить когтистое свае сердце.

«Беден пес», — сказал однажды про него Дынников, и хорошо, что этих слов не довелось Гайтсману услышать.

Но вскоре он все-таки узнал об этом от Штальмера, которому передал кто-то, — может быть, не только по склонности своей к сплетням.

Потом про него забыли, совсем не подозревая, что этим можно доконать его. Гайтсман не хотел «гибнуть», его подмывало напомнить о себе тем или другим способом; он полез на глаза начальству, путался в ногах у строителей, заискивая, ища сочувствия, снисхождения и хоть маленькой и плохой дружбы.

Он прикидывался заинтересованным, просил нагрузок и пробовал улыбаться.

Иные, оказавшиеся в таком же положении, быстро нашли себя, акклиматизировались и делали вид, что, собственно, ничего не произошло особенного.

Они втирались с такой ловкостью на места пониже прежних, что Гайтсман ахал, пробовал подражать, но искусство актера давалось ему с трудом.

Изнемогая от ненависти, истощенный бездельем, он брел из конторы домой и, наскоро проглотив ужин, падал в постель…

Сон был полон галлюцинаций, кошмары обрушивались на него, и он задыхался, вскакивал весь в поту и, пробуждаясь, видел все того же Ефима Игнатьевича, сказавшего ему:

— Гайтсман, положите билет… вы недостойны его.

Холодная вода, которую выпивал жадно, не охлаждала его воспаленной души. Отвращение к вину спасало от запоя. В отношении к жене вдруг пробудилось что-то жесткое, — но и любовная сладость, мерещилась ему, отравлена.

Старуху мать, которая умела быть заботливой и стойкой и все пыталась внушить ему, что «потеряно отнюдь не все», — он отослал к младшей своей сестре, жившей где-то в пригороде.

Старая женщина, мать, кому Гайтсман остался и после этого дороже самой себя, покинула этот дом. Она простилась с сыном, чтобы легче было ему дышать.

Правда, в комнатах стало после нее просторнее и чуть светлее, но так же тесно и омерзительно было Гайтсману в этом равнодушном к нему мире.

Оскуденье его души было таким всеобъемлющим, что даже на ласку сына, трехлетнего кудрявого мальца, продолжавшего играть в игру «набор и выпуск газеты», Гайтсман не мог ответить лаской. Да и самую игру эту он запретил ему.

Он носил в себе огромную тяжесть, она давила плечи, и когда вновь и вновь замечал, что от него отворачиваются, окончательно терял силы.

Но как обрадовался он однажды, увидев на своем пороге Штальмера!..

Инженер пришел поздним вечером, в проливной дождь. Его очки запотели, к ним пристали капли дождя, с широких полей фетровой шляпы текло на плечи. Гайтсман услужливо принял пальто гостя и повесил на гвоздь.

Штальмер пришел прямо о собрания, где об исключенных не упомянул никто. Остальное было Гайтсману совершенно безразлично, да и не о трудных днях стройки говорили они, на первый же раз засидевшись до полуночи.

Потом Гайтсман решил навестить Штальмера, чтобы отплатить визитом за визит… С того и началась их близость, подобная сговору.

Прежнее инстинктивное тяготение их друг к другу легко могло перерасти в дружбу, если Штальмер и впредь не будет пренебрегать им.

Несколько осмелев, Гайтсман замыслил проникнуть в дом Дынникова, желая своим покаянием снискать жалость Марии Семеновны, которая могла бы для него кое-что сделать, поговорив с мужем, а тот, при желании, мог замолвить за него перед Колывановым… Да, это была только лесенка к секретарю райкома, вернее, первая ее ступенька.

Никогда по утрам Дынникова не было дома, и Гайтсман выбрал именно этот час.

Его встретили довольно приветливо, мило усадили на диван, попотчевали чаем, но разговор по душам не клеился.

Искренность не удалась ему тоже, а Мария настороженно ждала, когда он начнет о главном, и уже готова была ответить, что помочь в этом деле ничем не сможет.

Судя по всему, он напрасно льстил себя надеждой добиться у молодой, счастливой (и потому великодушной) женщины хоть маленькой защиты. Конечно, она не забыла еще тех окриков Гайтсмана в редакции, где служила когда-то.