Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Ты жесток, Дима, — тихо, сдавленно сказал Павел Алексеевич.

— А предавать человека, который тебе поверял душу, не жестоко?

— Я тебя не предавал! Клянусь, Дима!

— А клясться нечем. Нечем! Правильно, ты предавал по-другому. Ты же претендуешь на тонкость, вон там на селе народ какой грубый, неотесанный, тебя не чувствует. А ты ловчишь изящно, «с душой». Живи, живи, Павел Алексеевич, сколько влезет, но знай же в конце концов: есть стыд.

— Ни с чего завелся, — сказал Ваня.

— Непонятно? Что ж, — сокрушенно вздохнул Дмитрий и опустил голову, — жуткая, значит, у меня судьба: когда кому-нибудь что-то надо, я понятен и хорош. Вот расчистилась грязь, и всем стало легче, и все ходят героями. Но ведь они молчали! И хотят, чтобы я уважал их. Теперь ясно?

— Я тебя не пущу, — обцепил его Ваня. — Дима, это несерьезно. Мы тебя любим.

— Меня? — уже добрее сказал Дмитрий. Подошел Павел Алексеевич, душечка такой, и тоже обнял его, навалился. — С вами придешь на скотный двор.

— Вот и хорошо, Димок, вот и хорошо, — улыбался Ваня. — Мы скоты, мы страшные скоты перед тобой. Не сердись на нас. Ну, пожалуйста! Дима! Ты бросаешься на всех и даже нам не веришь.

— Э-э, Ванюша, — расслабился Дмитрий вконец, — я всем чересчур верю. Я покричал, обидел, а завтра вы на мне будете воду возить.

— Присядь, присядь, Димок, — сказал Павел Алексеевич, с радостной угодливостью (воистину как барина и старых пьесах) подводил Дмитрия к дивану. — Во-от. Мы тебя любим, ценим, мы слабее тебя, но что делать, что делать, Димуш, ну что-о делать? — всплеснул он руками и задрал голову к потолку. — Артисты поганые, все бы нам играть, все бы ерничать.

— Пашка! Ванькя-я! — закричал Дмитрий, пиная товарищей, — А ну на стол! живо!

— Что на стол, барин? — вытянулся Павел Алексеевич. — Водки, закуски? Или самим?

— Сам под стол, дурак! Гады вы, — ласково сказал Дмитрий. — Ироды. Ваню надо забрить в армию, а тебя, Павлик, на свиноферму. А мне пора уже, Лиля там потеряла меня. Проводите. Боля жива?

— Давно не был у нее.

— Сидят. Три неудавшихся артиста. Впрочем, один уже артист.

— Перееду, — сказал Павел Алексеевич. — Буду ходить в гости.

— Лиля моя живо отвадит. Она не любит вертихвосток.

— А я с цветами.

— Ах, пойду! — поднялся Дмитрий. — Чем с вами, лучше Свербееву письмо напишу. Какой человек! Душу положил на святое дело. Я тебя понимаю, Павел Алексеевич. Ты всегда хотел жить с людьми, которые выше тебя. Хоть прислужником. Я как подумаю, что все, кого я любил, в ком нуждался, вечно будут далеко от меня, — дурно мне! До свидания, братцы. Проводите. Еще одно воскресенье прошло.

— Не жалей, что зашел ко мне, — сказал Ваня. — Я рад тебе. Я понял, почему ты так быстро переходишь от нежности к жестокости. Мы с тобой.

— Возьми себя в руки. Возьми, возьми, Ванюш. Поверь в себя.

— Возьму. С завтрашнего дня — все!

— Приходи в гости. Проводите меня.

На углу они простились. Как только Дмитрий скрылся в букинистическом магазине, Ваня подцепил за руку Павла Алексеевича и повел на второй этаж ресторана «Юг». Без Дмитрия обоим стало легче.

— Паша нам отпустит в долг, — сказал Ваня. — А с завтрашнего дня — все! Дима хороший парень, но он не понимает, что есть еще всякие тонкости.

— Диктатор! — сказал Павел Алексеевич. — Он хочет, чтобы все было по его.

И, мелко семеня ножками, Павел Алексеевич взобрался по лестнице к зеркальным дверям ресторана и сказал не пускавшему его швейцару:

— Я сопровождаю!

Через полчаса, томно поводя головой, обдумывая, как бы выпить с ними и смыться, Лолий предложил тост:

— Вы мои друзья, мы свои люди, нам надо быть вместе. Я пью за улыбку. Я пью за то, чтобы мы почаще улыбались друг другу…

Сотни раз, наверное, ездил Дмитрий в Темрюк из станицы, и сотни раз было одно и то же. Как будто что-то должно было свершиться там, а сердце опять обманулось: ничего, ничего ровным счетом! Он набирал свежих газет, книг, больших репродукций с картин (пейзажи, мадонны), кнопок, шариковых ручек, блокнотов, всякой хозяйственной мелочи (подобно человеку, страждущему украшать даже временное жилище), и когда покупал, пересекал улицы, предвкушал домашнее чтение, чувство было такое, что день он потратил не зря. Но вместе с тем уже на автостанции скребла какая-то пустота: а что сделал? кого увидел? Собирался накануне и ехал утром с настроением, точно за унылой степью, на холме, его кто-то ждал; но ничуть: всем было некогда и не до него. И все повторялось с обидным однообразием: сначала, выскочив из автобуса у гостиницы, он набрасывался на газеты и журналы, затем поспешал в книжный магазин, после в продуктовый, и через час и карманы его, и портфель были раздуты. Он вдруг замечал за собой, что редко ходил по городку налегке, и, если привлекала его внимание какая-нибудь молодая особа, Дмитрий, стесняясь своей ноши, даже сторонился и притворялся равнодушным. Все то же, все так же: клуб возле сквера, пустая к вечеру базарная площадь, холмистые на востоке края, солнышко за мостом, в той стороне, куда опять ему возвращаться с крикливыми бабами. Конец дня. Скорей, скорей к хатке у моря! И чувство его так же нетерпеливо, как утром. Чудеса и покой и что-то теперь там! И, наверное, письма лежат на столе! Так тяжело, когда писем нет! Открытка с приветом успокаивала на несколько дней. А то думалось-думалось перед сном: «Неужели трудно кому-то за тридевять земель черкнуть пару строк?» Ждешь, ждешь — и ниоткуда. Что толку вставать, настраивать себя: ну, сегодня будет точно! Уже одиннадцать, почту еще не привезли, но письмо-то есть, так что потомиться часок-другой не беда. Разноску почтальон начинает с дальнего угла, и десять раз выскочишь за ворота: ну скоро? И только ушел, выпил воды, а она уже что-то бросила в ящик белое! Письмо, письмо! Нет… газета. «Динамо» — «Спартак» — 3 : 0.

Зато по возвращении из Темрюка письмо всегда было.

Все это мельком вспомнилось Дмитрию теперь, и не просто так, а как невозвратная странность того одинокого времени, когда он тяготился глушью. Переживал! страдал? Из-за чего? Куда все делось? И не преминет ли ему сказать, что та пора была самая счастливая в его жизни? Во всяком случае, миновав горбатенький мост через мутную Кубань, взглядывая на сады Голубицкой, ракушечные низы берега у Пересыпи, на лиманы сбоку Ахтанизовской и на залив в Сенной, Дмитрий без всякой печали обдумывал свое прошлое и то и дело поталкивал локтем жену: «Лилечка, посмотри, здесь я бывал…»

— Ты помнишь, как ехала в первый раз?

— По-омню…

Теперь она не любила вспоминать об этом. Тогда наступала на него она.

— Что ты унылая, Лилечка?

Волосы ее стали седеть. Дмитрий чуток коснулся их на затылке и обнял жену за плечо. Она высвободилась.