Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Нравится.

— Вот теперь я тебя поцелую. За то, что сказал правду.

Он подошел к ней, и они обнялись, стояли покачиваясь несколько минут.

— Пропала я… Ты поезжай, но не забывай меня, ладно? Мне ничего не нужно, только чтобы я знала, где ты и что с тобой. Хорошо? Если влюбишься, скажи мне честно. Скажешь? Я все равно буду тебя ждать. Скажешь? Нет, не скажешь.

— Скажу.

— Ты мне напишешь, ладно? Из своего Кривощекова, а потом тоже. Не учи целоваться. Никого, ладно?

— Да что ты, Наташа! Никого у меня нет! Так, всякие волнения.

— Егорка… И я ведь чувствую, что такого вечера у меня больше не будет…

— Будет, будет, Наташ! — поторопился заверить Егорка, сам не ведая, что и когда будет.

Что и когда? Утром он проснулся и долго лежал в постели. Всю ночь он разговаривал с нею, как-то все странно было, и он во сне чувствовал себя виноватым.

За окном летел снег. Егорка подумал, что летит он, наверное, и в Коломенском, засыпая вчерашние их следы. Он всегда-то не слишком себя долюбливал, а в то утро, перед отъездом, совсем что-то разрывался на мелкие кусочки, вытягивал за ниточку одно неприятнее другого.

«Не тонкий вы человек, Телепнев», — сказала едко Наташа в обиде. И странно, он был ей благодарен. Он лежал и жалел ее. И нашел нечто для восхищения ею, и думал, как многого он не замечал в ней раньше, держал ее в запасе, как тренер игрока. Такие благородные речи произносил всегда у Никиты, а что же на деле? Не тонкий, нехороший. Он пожалел, что запретил ей приходить на вокзал. Она была нужна, много слов родилось, они пропадут, нет, смысл их останется, но чувство, нынешнее чувство, придает им что-то особое. Он соскочил, умылся, полистал дневник. Выпал листочек с молитвой, которую Лиза записала от Меланьи Тихоновны.

«Господи, боже, благослови. От синя моря силу, от сырой земли резвоты, от частых звезд зрения, от буйного ветра храбрости ко мне, рабу божию. Стану я, раб божий, в чистое поле, на ровное место, что на престол господа моего, облаками облачуся, небесами покроюся, на главу свою кладу красное солнце, оболоку на себя светлый младой месяц, подпояшуся светлыми зорями, облачуся частыми звездами, что вострыми стрелами, — от всякого злого недруга моего…»

Он не был крещен, богу не молился, как Димка в малолетстве, но слова, кем-то сложенные еще, наверное, при татарах, вдруг подняли его на секунду на своих крыльях. Какая красота, поэзия, кротость… Стихи, в которых еще темен и не важен ему смысл, прежде всего трогает мелодия, светятся образы и видятся люди, которым кстати их произносить. Ни с Паниным, ни с Владькой, ни с Мисаилом они не связывались. Вот на устах Меланьи Тихоновны им в самый раз. Он хотел на прощанье услышать их от нее.

Владька бренчал на гитаре.

пел он, дразня Егорку.

— Переживаешь? — спрашивал. — Ты с Наташкой был? Поздравить?

— Не с чем.

— Они не стоят того, чтобы о них столько думать, — утешал Владька. — Они живут, как трава растет. Тех, кто их обманет, они помнят дольше. Я тебе говорю!

Егорка не злился на него. Проста тайна для Владьки, что с ним поделаешь. Выросший в тамбовской деревне, до семнадцати лет не выезжавший за черту родного района, Владька, однако, ловко освоился в столице за один год. Был он смазлив, женщины его баловали, и ему казалось, что проворному все двери открыты.

— Ты домой поедешь?

— Что я там не видел?

— Мать, отец.

— Я после первого курса ездил, чуть со скуки не умер. Нечего там делать.

— А меня тянет в Кривощеково…

— Все-таки город. Далеко до центра?

— Через Обь.

— Драма хорошая?

— Да. «Чайку» поставили лучше вахтанговцев.

— Зря едешь. Не Чухлома, а Москва всему научит! Я бы тебя с балеринами познакомил. Ножки! Умереть-уснуть! В «Спящей красавице» первый лебедь твой.

Владька льстил, значит, хотел выпить.

Вошла Меланья Тихоновна, передала, что вчера звонила Лиза и просила Егорку не забыть попрощаться с нею.

— Позвонить, что ли?

— Позвонить.

— Садись, Меланья Тихоновна.

— Да мне некогда, — сказала она и присела. — Когда ты грешниц этих поснимаешь? — напала она на Владьку. — Понавесил.

— Это мои любовницы, — сказал Владька и взглянул на Мерилин Монро и Лану Тернер. — Хороший у меня вкус?

— Не знаю, какой у тебя вкус, а чего они раздетые? И не стыдно им? Вот как оно плохо-то без бога. Никого не боятся.

— Меланья Тихоновна, — сказал Егорка, — ну-ка почитай мне на прощанье.

— Чего, Егорка?

— А что Лизе читала.

— А-а, — просияла она. — Понравилось? Это мне одна монашка читала.

— Прочти, прочти.

Она перенесла стул, села возле Егорки и, подняв голову, мгновенно забыв все на свете, кротким голосом повторила слова, которые уже знал Егорка. Глаза ее поголубели.

— Прекрасно! — сказал Егорка.

— Вам обоим в монастырь надо, — засмеялся Владька.

— Неужели ты не чувствуешь?

— Я шучу.

— А ведь это правда, Егорка, ты веришь?

Ему хотелось сказать «да», лишь бы она осталась довольна. Он кивнул головой.

— Ее играть надо, — сказал Егорка. — Ее Рыжова только подымет.

— Рыжова не того плана.

— Не важно.

— Сидите, пошла я, — поднялась Меланья Тихоновна. — Ты, Егорка, ненадолго, приезжай назад.

— Если примете…

— А толковый, так примут. Недаром говорят: чему быть крючком, то заворачивается с начала. Умный будешь — не пропадешь. Приезжай, я тебе много кой-чего расскажу. Бог тебя храни.

— Спасибо, еще попрощаемся, вы не уйдете. Я уже собираюсь.

— Посижу.

— И мне пора, — сказал Владька, когда дверь закрылась. — Я благодарю вас, господин Телепнев, за то удовольствие, которое вы доставили мне шестимесячным общением. Позвольте выразить надежду, что наша встреча повторится. Ваша вылазка в народ, путешествие по градам и весям будут полезны как вам, так и нам, актерам и зрителям. Вы обогатите, господин Телепнев, наше искусство незабываемыми образами современников — и я не побоюсь этого слова — образами чудотворными, ибо вы любите и кланяетесь всем выжившим из ума старушкам, глухим, косым и горбатым. Прощайте, господин Телепнев. Я кончил.

Егорка улыбнулся.

— Напиши, — сказал Владька. — Почем лук, редиска.

— А где Мисаил?

— Исчез. Последний раз он предлагал мне по старой дружбе американский костюм. Очень дорогой, оригинальный и очень поношенный. «Для вечернего приема в высшем обществе». О ревуар, мон шер.

Владька обнял его, поцеловался, рассказал свежий анекдот, снова обнял. Егорка вышел за ним, проводил до угла.

— Грустно мне с тобой расставаться, — сказал Владька, — не догадались мы посидеть… Но я пропущу сегодня за тебя. Тоску ты навеял, чадо. Выручи меня, я получу на «Мосфильме», сочтемся…