Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— О Ямщикове обязательно! — громко говорила она в трамвае. — Я слежу за ним. Ведь я его провожала тогда в Москву. Галя, Ия, Тамара — мы все там толкались, никогда не забуду. Мы осмелились забраться в вагон и ехали до Кривощекова, ужасно боялись, что поезд не остановится. Он поцеловал нас. Мы спели ему на прощанье песню Улдыса из спектакля «Вей, ветерок». Но ты знаешь об этом, я ведь, что мне дорого, могу тысячу раз повторять. Какой он был Улдыс! Красавец, элегантный, высокий, как они пели с Вяткиным. Ну, я пошла, уже «Сад Кирова». Мне к часу на конференцию «Положительный герой в произведениях последних лет». Надо, надо, Егорка, что поделаешь. Такая у меня работа. Требуют. Жду, деточка, до послезавтра, в семь!

Пассажиры еще долго рассматривали Егорку, они слыхали весь разговор и удивлялись этим странным людям, объяснявшимся будто дома.

Направляясь в Сибирь, Егорка понимал, что ему суждено разрываться между родными, друзьями и знакомыми. Три дня только. У всех понемножку — никому не угодишь, только обидишь.

В его отсутствие мать поменяла квартиру, и шел он уже не к четырехэтажке. Открыла ему дверь домработница Ульяша, низенькая, длинноносая женщина, не вынимавшая изо рта папиросу. Открыла, увидела Егорку и пошла на кухню без всякого удивления, как поступала раньше, когда Егорка прибегал из школы. Ульяша была молчалива, по-молодецки пила водочку и ничего толком делать не умела: ни варить, ни содержать в чистоте комнаты. Для каких целей и откуда приволокла ее мать — неизвестно; кажется, Ульяша только добавляла хлопот. Иногда она до того напивалась с соседкой, что сковородку с картошкой превращала в пепельницу, оставляла открытыми двери и куда-то уходила.

— Здрасьте! — сказал Егорка.

Ульяша выглянула, кивнула и скрылась. Брат пиликал на скрипке, глухая бабушка Настя читала в мягкой постели Тургенева, мать собиралась к вечеру на будапештскую оперу. Найда принесла щенят, дед Александр пишет мемуары, вчера была подписка на «Историю» Соловьева. Эти новости сразу же посыпались на Егорку.

В комнате матери висел над диваном «Вечерний звон» Левитана, на столе, на пианино — фотографии покойного отца, Егорки, брата. В двух шкафах теснились книги. Мать до сих пор вела дневник, и он лежал под нотами.

Интеллигентная, красивая, всегда в изящных одеждах, мать не старела и все так же была занята с утра до ночи. Она много читала, не пропускала премьер, концертов знаменитых гастролеров, могла и любила поговорить с малым и старым, в деревнях, куда возила она спектакли своего областного театра, ее память обогащалась историями, блокноты — песнями, преданиями, монологами откровенных жителей; она писала рецензии на балеты и пьесы, успевала к пирушкам и капустникам сочинять смешные стишки, ездила в Москву и там тоже везде успевала. Совсем не Егорка.

Егорку она понимала, только недовольна была его ленью, пустыми ожиданиями чего-то. Как и отец, он все делал медленно, но толково, с детства проявил способности к рисованию, к музыке, математике, из пионерского лагеря слал интересные письма, и когда уехал поступать в театральный, она нисколько не волновалась. Так же спокойно отнеслась и к новой затее сына — бросить на время студию. «Смотри, тебе виднее», — сказала мать несколько строже обычного, и только. Нервных объяснений с родными, как это водится издавна, не предвиделось, и дело было за тем, чтобы скрыть от деда Александра, который жил отдельно у Бугринской рощи.

Ему было восемьдесят лет, сорок он провел в сибирской тайге с теодолитом и фотокамерой. Честность не мешала ему в жизни, он всеми был любим. Никто бы не сказал, что он крестьянин по роду-племени, так интеллигентен был на вид, а по натуре своей мягок и деликатен. Его понятие о долге, его взгляды на общественную пользу были старомодны.

Почти забыл Егорка разговоры в ту зиму на родине. Но чувство дружбы? дороги? надежды быть вместе? Оно оживало постоянно в разные годы. Тысячу раз он покидал студию, звонил с вокзала Лизе, входил в дом, когда мать готовилась на будапештскую оперу, потом бежал к вечеру к Димке на улицу. Горели под крышами номерные фонари, струйками ползли из труб дымки, в белом уборе стояли тополя. С наметанной высоты открывались дворы и огороды со стогами сена. Праздником снилась предстоящая встреча, какие-то свои важные интересы были у них, впереди простиралась жизнь, богатая роскошными подарками, ради которых можно было перенести все что угодно. Он шел и передавал Димке свои мысли, он уже знал, какой им предстоит разговор и куда они пойдут на ночь, до утра. Он воровски склонился к ставне, настроил глаз в щелочку. Димка сидел в свитере прямо перед окном у стола и читал. Анастасия Степановна шила в дальней комнате.

— Не спите, Дмитрий Сергеевич? — весело сказал Егорка.

Друг услыхал, повернулся к нему, голубые глаза испуганно глядели на Егорку.

— А обещал встречать! — сказал Егорка.

Димка вскочил. Тут же стукнулась дверь в сенках, на крыльцо вылился свет, и они обнялись, бормоча какую-то ерунду, потом замолкли, привыкая к старому общению. За шесть месяцев они много понаписали высоких слов, и постепенно в воображении образ простого и понятного друга заволакивался поэтической дымкой, и когда они теперь стали рядом, живые, обыкновенные, то поначалу устыдились того пафоса, который с глазу на глаз не годится.

— А Никита? — спросил Димка в комнате. — Я вас вчера встречал.

— Занесло нас под Курганом, здрасьте, теть Насть. На-ка.

Егорка протянул Димке перевязанные тома Бунина.

— О, спасибо.

— Есенина хотел купить, денег не было. Послал Никиту мое пальто сдавать, не взяли, на обратном пути его милиция задержала, больно уж подозрительный наш друг, не краденое ли?

— А он способен украсть, он жулик известный.

— Ну, — помогал шутить Димке Егорка. — Сколько парней плачет, всех подруг увел у них. Ворюга. Вопросы есть?

— Получается у тебя, — сказал Димка. — Хорошо под дурачка работаешь. Репетируешь?

— Зачем? С детства дурачок.

Анастасия Степановна улыбалась довольно. Она знала, что теперь сын будет пропадать с Егоркой до тех пор, пока тот не уедет, заведется он с другом с утра, ищи их. С шестого класса она следит за ними, так друг за дружкой и ходят по Кривощекову, и на стадионе, и в драмкружке всегда, были вместе. Никита, по ее наблюдениям, был серьезный, а эта троица — сын, Егорка, Антошка — вечно гоготала, перекривляла кого-нибудь.

— Он, Егорка, — сказала она, — как получит от тебя письмо, це-елый день его носит. И раз, смотришь, прочитает, и другой, и песни поет, перед зеркалом рожи строит. За хлебом не пошлешь: «Ответ пишу, ты в наших делах не понимаешь».

— А ремешком, теть Насть, ремешком его.

— Сроду-то не била, а теперь он и отца свалит.