Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— И в то же время в самом разгаре.

— Да-а, полный порядок. Читаю полчаса, час, нет, неинтересно пишет Толстой! В Москве, когда я начинал, он был великий писатель, а в поезде никуда не годится… Стал уже царь войска объезжать, смотр, Андрей Болконский тут, до царя ли, до князя? Рядом такое чудо лежит, руку протяни и…

— …она — моя!

— Ну. Завешивает матовый колпачок полотенцем, темнота еще сильнее действует на воображение. Лежу и думаю о ней. «Вы будете читать или потушить?» — спрашивает. «Тушите». Свет в любви до гроба мне не товарищ. Равнодушно отвернулся к стенке (равнодушно, хе!), и теперь надо было понимать, что мы спим. Но я любил, и, по моим самоуверенным прогнозам, она тоже. Потом тоска моя перешла на других, и я не заметил, как перебрал всех, кто бы безвозмездно отдал мне свое сердце. И, не женившись, заснул.

— Никто на вас не напал?

Так же, как вчера, Боля стояла, перешагнув порог, с дымящейся в мундштуке сигаретой, согнутая, в сереньком платье, незаспанная.

— Я рассказываю опытному другу о своих сердечных чувствах, Боля, — сказал Дмитрий.

— Очень жаль, что я пропустила.

— С того времени, как вы любили, ничего не изменилось.

— Вы опять влюблены?

— Одинокий всегда в кого-нибудь влюблен. Да нет, Боля, все та же.

— Вы сегодня хорошо причесаны, лоб открыт. Принесла вам письмо. Опять забыла днем… Не буду вам мешать.

Они проводили ее и вздумали пройтись к морю по переулку, что был с правой стороны прорезан заброшенным рвом. В стороне над ним две-три хаты белели сплошными стенами, а у самой воды, к пристани, где ров кончался, кривилась еще одна, с таким мизерным окошком, что туда и свету не проникало нисколько. Ее первую отмечали приплывшие из Керчи.

Дмитрий и Антон повернули на пристань. Там под хлюпавшие о сваи волны они и докончили свой полуночный разговор.

— Не я брал женщин, а они меня, — говорил Дмитрий. — Потому и досталась Лиля… ты помнишь Владьку на Трифоновке?

— Еще бы. Выпивали вместе.

— Вот… Она его жена.

— Он же ее развратит! Как он сюда попал?

— В Самарканд меня когда-то звал, на характерные роли, а попал к нам. Как странно, Антош, увидеть снова женщину не одну, замужем за другим, да еще за таким охальником, как Владька, женщину, которая в самом деле могла быть твоей… Меня, знаешь, это не то что убивало, а… как тебе сказать… «Дорогой, единственный, милый» и прочее — это ему досталось, а могло и мне. Как же так? Нет, значит, «единственной моей». Кто вперед, тот и единственный. Пусть до поры. Женщина просто не знала другого. А он жил. Мечтал о ней. Позавчера я увидел одну, в магазине. Как будто не узнала меня! Но я уверен: тут же, при муже, она думала, как когда-то влюбилась, нечаянно старалась встретиться на улице и, думая, еще крепче держала локтем руку мужа, шла, с волнением вспоминала молодость, страдание любви своей, сладкое страдание, так как она никого в мире не хотела больше признавать; дома ужинали, слушали последние известия, потом стелила постель и тоже думала кой о чем в прошлом, и легла, и сама обняла мужа, «единственного и дорогого», и тот человек, то есть я (а можно — и другой), опять, как все годы, стал ей чужой, ненужный, призрачный, и всем она была довольна. Нет «единственной моей».

— Многого хочешь, Дима.

— Я это рассуждаю, а хочу столько же, сколько все. Ночью все приходит. Люблю ночь. Ложиться спать мне противно.

— А Лиля просится к тебе, что ли? Ты у них часто бываешь?

— И раньше-то редко. Она при мне как бы стеснялась быть его женой, говорила скованно, виновато, словно я в юности предлагал ей руку, а она отказала, и ей все теперь, когда разладилось, напоминает о «преступлении». Тоже жалеет о незнакомстве нашем в поезде. Но они лгут, лгут нечаянно, по-женски, я ей не верю. Ей плохо, она и… Мо-ожет быть, — сказал Дмитрий медленно, — что-то и было у нее ко мне. Тогда. Может! Но!.. Ах, она испачкалась с ним, хоть и сейчас ее выделишь из тысячи.

— Детей нет?

— Он не хотел, теперь она не хочет. От него. Он и взял ее обманом. Напоил. Очнулась, поплакала, возненавидела его, а оторваться уже не смогла. Такие загадки на этом свете, не доберешься. Нам женщин не понять. Счастливые не любят меня.

— Зачем ты им? Их надо развлекать день и ночь. Живи как я. Встал, закурил, чайник на плитку. Есть одеяло — ладно, нету, и так засну. Девочка моя не пришла, смотрю — другая стучится. С этой мне тоже хорошо. Но я никого не обижаю, Дима. Им легко со мной.

— Да, ты легкий, Антошка. Главное, чтобы кому-то было с тобой хорошо. Все правильно.

С пристани проглядывались всего несколько прибрежных хат: высокие кручи скрывали станицу. В проливе изредка стрелял в темноту и пружинил по воде луч прожектора. У Лысой горы одиноко мерцала звездочка.

В три часа ночи они возвратились в хату. Дмитрий разорвал конверт, развернул шесть листочков, прилег читать. Антон заваривал чай.

— Эх, — сказал Дмитрий, — кто вот из вас так напишет мне, как Егор: «Мой драгоценный друг! Димок! А не то ли я говорил всегда: уж коли мы начали жить так, как мы жили, от этого нельзя отказываться — будем тащить свое, ни под кого никогда не подделываться и дорожить нашей нефронтовой дружбой. Где ты? как ты?.. почему молчишь?! Вот и опять не приехал я к тебе. Надо нам как-то соединиться всем. Это не хахоньки, не «полбутылочки» — столько накопилось, столько мы бумаги за семь лет извели друг на друга, как Христова воскресения жду свидания с тобой, с Никитой, с Антошкой. Очередная любовь моя чистая прахом прошла. А горестей у меня так много. Страшно горюю, почему не привязался я к дедовой профессии? Оказывается, жизнь-то меня баловала не только до десятого класса, а и до окончания вуза. Когда же мы встретимся? Бери бумагу и говори со мной. Друзья, друзья! Где вы? Единственные, старые, верные, школьные… почему мы до сих пор не вместе?.. Боюсь вас потерять…» И так далее, сам прочитаешь…

— А ты пей чай, — сказал Антошка.

Заснули они в половине пятого утра.

Отчего так быстро изнашивается жизнь двоих?!

Они часто ссорились; дни, недели проходили в злобном молчании. Каждый раз повторялось одно и то же: стоило зацепиться, и будто рады были ущемить друг друга, изгнать из своего сердца, вывернуть наизнанку. В эти же дни они улыбались на улице чужим людям, расспрашивали, шутили, но, переступив порог дома, мгновенно менялись, насупленно ходили мимо, спали в разных комнатах. Все разом кончалось; судьба с угрюмым садизмом приносила наказание за слепоту юности. Где-то у кого-то было иначе, а у них… Лиля уступала первой; заманивала к себе разными женскими заботами: то купит и положит ему рубашку, то нарядная появится в ложе на премьере. Было невмоготу больше молчать и копить зло; в какую-то минуту она, еще обиженная и гордая, чувствовала, как слабеет в ней заведенная нервами пружина и ей хочется прикоснуться к Владиславу рукой, пожалеть (хотя виноват он), вырвать из себя нежное слово (кому еще оно назначено?), или сказать попросту: «ну, хватит, что ли, сколько можно?», или заплакать при нем тихими беспомощными слезами. Чаще же примиряли их гости; тут она берегла честь семьи, старалась, чтобы ничего не заметили. Когда же он не приходил ночевать или открывал дверь подобревшим, она не только не могла собрать вещи и закрыть за собой дверь навсегда, но сломленно понимала, что она в безвыходном положении, что у всех одно и то же и только начало жизни вдвоем бывает без гнета, и кого ей искать, где? Надо уж было рвать с Владиславом сразу, в первый год. Куда же деться теперь? Да она и представить не могла, как это после брака, после самого первого в ее доле мужчины, которого она постепенно переставала стыдиться, как это заводить тайну с кем-то и убеждать себя, будто он самый дорогой и единственный? Мирились они молча, с укоризной, с тоской по близости, и все равно в те часы висела еще над ними неловкость, и когда ласкались, то обоим думалось, что их прощение — всего-навсего сомлевшая жажда греха: в нежности крылась какая-то уступка природе. Но становилось легче. На третий день раздирало удивление: зачем мучить друг друга, когда так хорошо вместе? И нету, нету никого вокруг, и никого не может быть. Жаль испорченных дней.