Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Слабенькая ты, как мой дружок Ваня.

— Не сердись. Куда я пойду?

— К матери. На квартиру.

— Мама будет переживать, учить: «Книжки все читаешь. Ни девка, ни баба». Там сестра с мужем, зачем мешать им? Хочу проснуться с тобой…

Дмитрий промолчал, и чем дольше была пауза, тем требовательнее Лиля на него глядела.

— Приезжай ко мне в гости.

— Я же говорю, я к тебе привыкну, и что я тогда буду делать? Захочу не уезжать. Захочу много-много раз смотреть на Большую Медведицу, — плаксивым девичьим голоском растягивала она слова. — И еще…

«Говорила же она и е м у так когда-то? — подумал Дмитрий. — Конечно, коне-ечно же».

— Такая пустота… Как у тебя?

— На одной точке.

— Я видела Ваню, он сказал, что они там… — взмахнула она рукой…

— Ваня мальчик, своего мнения не имеет.

— Но он хорошо к тебе относится.

— Ко мне многие хорошо относятся. И что?

— Не злись, — погладила она ладонью его плечо. — Ваня хороший, глазки у него лермонтовские, он мальчик, ты прав… но какой ты стал суро-о-овый, ничего тебе не скажи.

— Он пить начал.

— Старается вытянуться на носках. Ему хочется казаться взрослее.

— Ну да: казаться, а не быть. Казаться — значит преуспевать, а быть самим собой — терпеть поражение.

— Вот я сама собой, и мне плохо, — развела она руки с улыбкой.

— Ты же барышня у нас, — улыбнулся и Дмитрий. — Тебе бы на диванчике книжки читать, слушать, не звякнул ли вдали колокольчик, обдувать лицо веером на симфонических концертах… Ага? А ты днями охраняешь квартиру и пугаешься своего актера.

— Актер… Вот именно, актер. Какие они актеры, господи… Хотя он-то как раз может. Ему бы жениться на официантке.

— Не всякая, видно, официантка согласится кормить актера.

— Не волнуйся: подкармливают. На определенных условиях. О, я не могу сидеть в ресторанах, мне неприятно брать из их рук пищу, вино. Туда, по-моему, поступают люди, для которых все на свете продается.

— В других местах продаются еще охотней, все зависит от человека.

— Ему везде хорошо. Лишь бы шляться. Тараторить. Если бы ты знал, какое это чудовище! Я его ненавижу, мне противны его руки, мне все в нем противно…

Дмитрий как-то смущался, когда женщина поносила того, с кем она еще делила жизнь. Он всякий раз думал: «Ты же была довольна когда-то? Ты ему шептала слова, отдалась непринужденно, шла по улице и ни на кого не смотрела только потому, что он твой, а ты принадлежала ему». Непринужденно? Теперь-то он знал всю историю. Но все равно, все равно что-то заедало его. Он еще не трогал ее, целых полгода выслушивал, целовал-то, как бы утешая, жалея. А дома, в одиночестве, ему все-таки казалось, что он ее полюбил, и упрекал себя за чрезмерную разборчивость. Обо всем он писал Егору, и тот, по обыкновению, растекался монологами о любви, о женщине, приплетая свои школьные страдания из-за Вали Суриковой, потом из-за Лизы, Наташи и бог знает каких еще московских девочек. «Мы же идиоты, — добавлял он, — мы дурачки, все чистые глаза ищем, а они косят на других; грянет час — эти же девочки-женщины готовы локти кусать, да мы уже не те».

— Вот так, Лилечка, — сказал Дмитрий.

— Что?

— Да так… Все на бегу наши встречи.

— В июне я буду одна. Театр уедет на гастроли. Ты где летом?

— Если эта заварушка не помешает, поедем с Егором в Кривощеково.

— Бросал бы ты…

— Надо же довести до конца. Столько грязи, ходить тяжело. Понимаешь? — заглянул он ей в глаза. — Тяжело ходить по грязи. У тебя под окном растет ива. Красавица! И к середине лета вся в коричневых наростах. Это ведьмины метлы. Паразиты. Так и в жизни.

Лиля приставила свою руку к груди Дмитрия.

— Ну ты… ты поосторожней. Я буду за тебя молиться. («Молиться» — значит сочувствовать, уточнила она улыбкой.) А ты… ты вспоминай меня, когда не спишь. В двенадцать часов возьми и подумай. Договорились? Не унывай.

В одну минуту они поменялись ролями. Дмитрию отвела она уголок, где ему было плохо. Мужчины вечно ловятся на эту раннюю великодушную опеку.

— Приезжай ко мне в гости, — сказал Дмитрий. — Поночуешь у Боли за стенкой. — Приезжай!

— Но ка-ак? И я стесняюсь.

— Мне пора…

Она прикосновением поцеловала его возле губ. Он тоже поцеловал ее, но крепче.

— Не киснуть! — поднял руку Дмитрий. — Я напишу.

— На почту, ладно? — беспокойно предупредила Лиля. — Возьми журнал, почитаешь в дороге.

— Ничего не хочу. Побежал.

Она повеселела, и обоим стало на прощание хорошо, захотелось увидеться вновь. Лиля догнала его в дверях, сжала его руку («я с тобой!»).

Дмитрий уселся, оглядел затемненное занавесками нутро автобуса, знакомых попутчиков не отыскал. Длинный автобус выбрался из ворот, на секунду придержался и зажужжал по улице Мира. Лиля шла по тротуару — с правой стороны, обернулась к окнам, но помахать побоялась. «А-а! — тяжко вздохнул Дмитрий. — Что делать?!»

За станицей Елизаветинской Дмитрия опять совратили речи. «Обвиняют меня: я критикую и только критикую. Не только! Я критикую первый раз… потому что люблю и восторгаюсь жизнью, а вы эту жизнь оскверняете… Да, да! — закричал он про себя. — Ведьмины метлы…»

Кто жил в молодые годы в глуши, тому трудно забыть, как разрывалось в иные дни сердце от скуки, тоски, одиночества! Где вы, друзья, подруги? где городской шум, театры, пирушки? Далеко. Что ты сидишь тут, лучшие годы проводишь со стариками?! Ты вырос у больших дорог, возле станции, с которой все мечтал отчалить в Москву, ты жить думал с друзьями не расставаясь. Они слышат каждый твой вздох, с ними незачем лукавить. Но их нет поблизости. И так теперь суждено вечно?

В Темрюке Дмитрий зашел к Павлу Алексеевичу, и тот сказал, какой гость ждет его дома. Сначала Павел Алексеевич поманежил его, подразнил слепым белым котом, который якобы вернулся и долго умывался лапками накануне приезда гостя, о котором Дмитрий ни за что не догадается. Дмитрий и правда не отгадал. Беспутный Антошка? Он только грозится «завернуть в те края», разве ему можно верить?

Но чувствительный Дмитрий ожил.

— Прощай, прощай, Павлик, ну тебя, прошу пожаловать в любой день, скажи шоферу, чтоб отвез меня.

Господи! четыре года не виделись! Неприкаянный самовольный друг! Какого же черта он не сообщил? Егор, тот готовится к встрече как президент: отправит несколько посланий, заранее распишет, какие их ждут наслаждения. Никита наносил визиты лишь в Кривощекове. Антошка? Он постепенно отпадал, и больше всего помнится детство с ним на выгоне, на стадионе «Сибсельмаш», ну еще в рисовальном кружке. На стадионе этот малый был своим человеком: ему доверяли мячи и клюшки; перед матчами развешивал он сетки на футбольных воротах, посыпал мелом размеченное поле и даже проверял со взрослыми билеты у входа. Прибитые к заборам фанерные щиты оповещали причудливыми буквами о завтрашних спортивных страстях — то малевала Антошкина рука. Мамы друзей его жалели: «Бедный мальчишка, целые дни на улице без крошки во рту. Вы бы хоть позвали его. Пусть ходит обедать». Очень любил он подписывать друзьям чистые тетрадки, узорчато выводить заголовки домашних сочинений, а в девятом классе, когда Егорка и Димка славились на школьной сцене, гримировал их.