Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

И ему все прощалось, потому что, как любил он говаривать за рюмкой, «хорошо таскал каштаны из огня». Друзья же создали ему славу благороднейшего человека. Дмитрий все знал про него. Знал, что он сейчас встанет и улизнет, выдумает причину и улизнет, потому что не может при нем трепаться как обычно, а вести беседу насущную ему нельзя: все правдивое будет против него и глубоко противно его изгаженной натуре. Он мялся, он ерзал на стуле, он не мог дождаться, когда этот противный тип из станицы встанет наконец и попрощается… И Дмитрий встал.

— Я на минутку!

Лолий скинул пиджак и послал Ваню за бутылочкой сухого вина.

— Как приятно, когда никого нет лишнего, — сказал Лолий. — Ты с ним учился? О-очень странная и страшная личность. Мы свои люди, мой долг тебя предупредить. Мой долг тебя уберечь. Мой долг… налью. Склочный человек. Это строго между нами. Не понимаю твоей слабости! Извините меня! — скривился Лолий. — Но я бы таких воляпюков в дом не пускал. Извините меня.

— Лолий… — почему-то потешался Ваня его заклинаниями. — Не болтай.

— Извините меня. — Лолий как бы страдал, тер губы пальцами и думал совсем-совсем про другое. Вдруг наклонился и сказал: — Мы должны улыбаться друг другу. Мы не можем позволить, чтобы между нами поднимали дамоклов меч. Я ухожу, ты мне испортил настроение… — избалованно повел рукой Лолий, но не двигался. — Дорогой мой Ваня, Ванюша, дорогой мой, самый близкий мне на свете человек, после мамы, после моей Верочки и детей, мой большой друг, которого я глубоко уважаю и люблю, ты пойми, ты пойми-ии, — опять скривилось его лицо, он долго тянул последний слог, — пойми, дорогой Ванечка, мы не должны пускать пешку в ферзи, и ты пойми еще, мой глупый талантливый мальчик, это стра-ашный человек! Можешь мне верить, я располагаю кое-какой информацией… но ты не слышал! Извините меня! Я тебя очень люблю, ты мой друг, — настаивал Лолий, хотя Ваня никогда его другом не был. — Извините меня, больше вы меня не заставите таскать каштаны из огня.

— А это к чему? — удивился Ваня.

— Я таскал им каштаны из огня. Довольно. Я таскал им каштаны из огня.

Уже близка была минута, когда Лолий пускал в ход хитрые жалобы, валил мусор на тех, кто его опекал, слагал о себе легенды и постоянно ссылался на абсолютный авторитет своей мамы и жены Верочки. В Доме народного творчества он кормился доходной халтурой, Дмитрий мешал и Лолию.

— Заразу надо убрать сразу, — сказал Лолий.

История подлости, если ее взяться описывать, не уступит ни психологическому роману, ни детективу. Но мы пишем о дружбе, о том, как летят годы, о любви, о счастье и страдании души. Мы только хотели немножко сказать, как несчастен был в этот год Дмитрий, — ему приходилось тратить лучшие силы молодости на борьбу с людьми, которых можно было прибить одним щелчком, но они царствовали вовсю.

— Ты чувствуешь его ложь и терпишь, — настроился высказать все Дмитрий, когда пришел и не застал Лолия.

— Ладно тебе! — огрызнулся Ваня. — Тот учит, и тот учит.

— Не ладно. Он тут многих потоптал… Они спелись тут, все в их руках. Тебе сейчас легко, тебя-то не трогают. Наоборот, тобой прикрываются: как же, смотрите, мы все лучшее замечаем.

Ваня наивно моргал своими большими «лермонтовскими» глазками.

— Но ты сам вот-вот будешь жертвой, — приблизил к нему лицо Дмитрий. — Придешь ко мне или к кому-то — не важно, и будешь как стена белый: «О подлец! Ну подле-ец! Не знал я». А ты уже знаа-ал, знал, Ваня. Но тебе тогда было хорошо. И ты думал: «Зачем вмешиваться? Мальчишество».

— Ты не прав, ты не прав. Лолий не так уж плохо к тебе относится. Чем ты докажешь, что он в чем-то виноват?

— Правильно кто-то сказал о нем: «Зачем доказывать, что он подлец? Достаточно один раз увидеть его лицо». Лисье, избалованное, подает руку и щурится, будто проглотил что-то кислое. Как мыло выскальзывает из рук. И никогда не смотрит в глаза!

— Но с чего ты решил, будто я с ним?

— Ты под ним. Уже! Он тебя и раздавит. Дело твое. Но запомни, Ванюш. Кто однажды сказал, что имярек подлец, и молчал, пусть он не удивляется, когда имярек станет кромсать его, что другие тоже молчат. Они промолчат потому, что ты сам еще недавно оберегал зло. Это некрасиво — молчать, «меня это не касается», неблагородно, но что делать? — таковы многие. Они поздравят с победой и подмажутся к тебе, но от поражения спасти тебя не решатся.

— Ты, Дима, поскубся с ними, а мы виноваты. Что же: все должны отворачиваться, не здороваться?

— Это дело чести и совести. Нельзя быть хорошеньким со всеми. Нельзя доить всех… Мне еще придется защищать тебя. Улыбаешься.

— Посмотрим.

— Так и будет. Зло не останавливается. Нигде, ни в одном углу не оставить бдительной честности. Вытравить. Замазать в грязи.

— Как они меня замажут?

— А ты и не заметишь. Тебя, прежде всего, споят. А пить тебе нельзя, плохое здоровье.

— Перестань, перестань, — сказал Ваня и покосился на недопитое вино.

— Тебе нужна среда. Не такая! Тебе кажется, что ты утверждаешь себя. И тот тебе знаком, и этот, идешь по городу, — на каждом квартале: «Ваня! Ваня! у меня к тебе дело». Приучают тебя заниматься тем, что никому не нужно, но что подается как необходимое и важное едва ли не для всего народа. А это нужно Лолиям, спекулирующим на простодушии народа. А если ты вырастешь, — Дмитрий поднял палец, — пусть и в одиночестве, сбережешь в себе божеские зерна, раскроешь душу свободно, чисто, то они сами станут заискивать и желать твоей руки. Но ты уже другой, тебе их прикосновение уже не страшно. Ты созрел, гусеница в твою душу не успела вползти. Ты независим, ты сам. Ты выстрадал свое, а не купил вывеску, как Лолий. Разница есть?

Ваня недовольно молчал.

— Не веришь в себя?

— Верю, — слабо ответил Ваня.

— Я почему распинаюсь-то перед тобой? Очень мне приятно читать нотации?! Ты хороший, от природы хороший. И не уснула еще во мне благодарность, — второе. Я приехал на юг, у меня никого не было в городе, помнишь? Кто меня обогрел, приглашал на праздники, на Новый год, считался с моей нищетой? Ты. Кому я письма от Егора, Никиты читал? Я с ними дружил крепко, как-то идеально, воспитывался этим чувством верности, — и я шел поделиться с тобой. И куда же ты повернул? К Лолию? Иди, иди. Ты предаешь не меня, а свое. Ты сам чувствуешь, как шаг за шагом в чем-то уступаешь, сдаешься, тебе неудобно перед старыми товарищами, и ты вынужден лгать им, скрываться от них. Пропадай! Жизнь так, Ванюша, устроена, что человек во всем обязан прежде всего самому себе. Перед кем ты сгибаешься? Сегодня он царь и бог, а завтра никто! Астапов верно сказал: «Вы здесь временные, а я постоянный». А ты-ы? О чем думаешь? Золотые пальцы — твое постоянство. Ай, ну тебя. Устал аж. Что я — учитель вам?