Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Тебе хорошо у меня? Кавардак, но на стене Тициан.

Она вытянула к нему руку, томно позвала к себе.

— Я посижу, посижу.

— Не пущу тебя.

— Боля! — крикнул Дмитрий в стенку. — Антошка ничего не говорил? Куда он делся?

— Я не видела его, мон пти [2] mon petit — мой малыш (франц.) . .

— Мон пти… — передразнила Лиля. — Посиди так, мон пти. Десять минут. Сиди хорошо, не приближайся. Я на тебя погляжу.

Но Дмитрий не дал ей глядеть, повалился к ней, стал целовать. «Сейчас войдут», — шептала Лиля и тут же еще крепче прижималась к нему. Вскоре пришла Боля, не придала значения тому, что они разом вскочили, и заговорила о своем Спирьке. И стало ужасно скучно.

— Боля, — сказал Антошка, когда пили вино, — я предлагаю чокнуться за эту вредную пару. Они заставили меня тонуть, но я им прощаю.

— Они мне Спирьку нашли.

— Боля, возьмем Лилю к себе? — Дмитрий подтолкнул Лилю плечом. — Или отпустим ее в храм торговать свечками?

— А что: это дело, — сказал Антошка. — С миру по нитке — голому рубашка.

От трех рюмок вина голова у Лили закружилась, и уже было все равно, думают о ней что-нибудь этакое или нет. Она даже радовалась, что Антошка с благословением замечает, как она, чокаясь с Дмитрием, шевелит губами, обещая поцелуй.

— А теперь мы покурим на улице, — встал Антошка. — Не возражаете?

— Мы с удовольствием посекретничаем с Лилечкой.

Боля достала из кармана фартука зловещий «Памир», вставила сигарету в мундштук и закурила. Друзья быстренько вышли.

— Боля… Можно я буду называть вас как Дима? Боля, у вас счастливо сложилась жизнь?

— Боюсь думать об этом. Всего хватало. Вот говорят: если бы начать жить сначала. Зачем? Избави бог. Надо пережить все, что посылается нам для испытаний.

— Вы верите в судьбу?

— Верю, Лилечка. Не в успехи же в мирских делах верить! Вы неверующая?

— Я даже и не знаю, — сказала Лиля.

— Говорили: все труды человека для рта своего, а душа его не насыщается. Я имела то, что заслужила, и на большее не надеюсь и не требую. Мы не знаем, что нам нужно.

— Почему так получается… Люди, которым написано быть вместе, живут врозь? Несправедливо устроено.

— Вы замужем?

— Да, но… Выходила, ничего не понимала. Где любовь? Она стала только коротким полуночным бредом. Сходятся, чтобы мучить друг друга. Зависеть друг от друга. Уставать. Потом обманывать. Так тошно иногда, выскочил бы куда, нашел кого-то родного, выплакался. Вы понимаете, почему я здесь?

— Догадываюсь.

— У Димы и друзья какие. Я же чувствую. Раньше, говорят, такой пошлости не было.

— Все было. Всегда все было.

— Давайте, Боля, мы с вами одни выпьем. Оно легкое. — Лиля налила ей. — Мне хорошо сегодня…

— Дай бог, дай бог…

— Маме пожалуюсь, она: «Знаешь, доченька, они сейчас все такие». Она так же, как вы, верит в судьбу. Кому что. Но хорошие есть, есть! Выпьем за них? Чего-то разошлась.

— Вы и меня растревожили. Вам так хочется любить (это в глазах у вас), что я вспомнила свое девичество. — Боля пригубила рюмку и тихо, целую минуту, опускала ее на стол. Длинным пальцем другой руки она водила по ободку. — Это такая, Лилечка, печальная история…

— Расскажите! — подвинулась к ней Лиля. — Выпейте и расскажите.

— Вино не поможет, я если говорю, то всегда откровенно. Если у вас с Димой будет все хорошо и вы приедете сюда, то, возможно, будете свидетелем одного события.

— Какого, Боля?

— Я когда-то давно любила одного человека… Василий Мудров… Он был сирота и усыновлен богатыми людьми в Варшаве. Тогда Варшава находилась под царской рукой, знаете? Ну вот. Я жила у бабушки по матери в деревне Зыбань, на Волге. Комната моя выходила на Волгу. Помню, вековая ветла стояла у дома. Деревню затопили, когда строили искусственное море. Я не была там с четырнадцатого года, как началась война.

— «Николаевская», моя бабушка называет.

Боля плакала. Она, видать, плакала всегда, вспоминая этот год, глаза мгновенно наполнялись искристой водицей; ее слезы не тяготили слушателя, Боля не просила разделять ее горя и не искать слов утешения; она вытерла глаза платочком и стала прежней.

— Я никому никогда не рассказывала… Кому интересно? Вообще удивительно: сейчас живут с уверенностью, будто никогда не умрут. Так вот, отец и мама мои, с двумя старшими детьми, жили в Харбине, папа заведовал у правителя маньчжурской дороги Хорвата. Я к бабушке настолько привыкла, что маму и не вспоминала. Бабушка и отвезла меня в гимназию в Корчеву. Поставила меня на квартиру к старушке-просвирнице. «Ну, дочка Олечка, будем на просвирни печати класть», — и сейчас помню ее слова. И вот мне тринадцать лет… Получили письмо, что отец прибудет с мамой на пароходе.

— Вам не скучно без нас? — заглянули Дмитрий с Антошкой.

— Не мешайте, ладно? — мы разговариваем, перебьете, — прогнала их Лиля рукой.

— Получили письмо… — продолжала Боля. — Я привыкла к крестьянским людям, а отец на фотографии важный, вся трясусь. Родня съехалась. Подходит пароход «Голубой». Я стесняюсь! Никак маму не называла, чужая мне, и все. Сестры в китайских наколках, платья на них с оборками, длинные; на маме башмаки; привезли подарков: японские корзиночки, веера, зонты, уральские сапожки на каблуках. «Какие ты платья нашила!» — бабушка говорит. И поскакали мы в деревню Зыбань на тройках. Так у меня в памяти и сохранилось: поздний вечер, длинная лесная (березы и ели) аллея и папина декламация: «Ночь холодная мутно глядит под рогожу кибитки моей!..» Я раньше много знала стихов, но три особенно мне по душе, и вот одно из них — Полонского. Раньше как-то меньше читали книг, все перечитывали любимые, три-четыре книги может хватить на целый век — возьмите ту же «Войну и мир». Ее теперь трудно почувствовать так, как наши мамы или даже мы чувствовали. Я перечитываю ее каждый год, — наверное, потому и живу долго.

Боля размяла сигарету, Лиля поднесла спичку.

— В бабушкиной деревне, на самом краю у леса, была усадьба. Как раз на другое утро, после приезда папы с мамой, я шла там с бабушкой и увидела красивого мальчика моих лет. Красивый мальчик, его привезли на лето к Ковальскому. Вася Мудров. Через три года мы уже были дружны, ходили вместе в лес, начиналась любовь наша, но мы были как дети, он меня даже за руку не брал. Позвал меня как-то к господам. У них богатый дом, говорили на двух языках. В зале концертный рояль, портреты предков. Я стесняюсь, я привыкла к простоте. Вася сел за рояль. «Мадмуазель, может, вы споете вдвоем?» — барыня мне. Я побоялась. А голос у меня был. Пел он знаете что? На слова Фета.