Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

Где же ты?! Как ты мне нужен!!!

Но мы еще встретимся, ты обязательно приедешь ко мне в Изборск — место съемок. Впереди у нас долгая жизнь, и мы побываем с тобой и на Оби, и в Колывани, и на Дону — я буду сено косить, ты книжки читать. Письма уже не выручают… Твой Егор».

Дмитрий долго лежал на кровати с закрытыми глазами. В Москву! К черту все! У каждого свой дом, тайное счастье, друзья. На юге он одинок. Невмоготу. Уехать, забыться!

Весь вечер в субботу он лежал на койке.

— Что, мон пти? — зашла Боля. — Что вы там переживаете. Все будет хорошо.

— Да так… — Дмитрий привстал с постели. — Егор письмо прислал.

— И мне из Австралии. Подружки по Харбину.

— Пишут, сколько у них комнат? Вспоминают Россию только в связи со своими имениями, магазинами, пароходствами?

— Это их мамы вспоминали. Меня они называли «розовой эмигранткой».

— За что же?

— За сочувствие Советской России.

В руке она держала несколько конвертов. Писала Боля каждый день. Это были длинные неторопливые беседы с новостями, с советами прочитать в «Известиях» такую-то интересную статью, с рецептами лекарственных трав, с вопросами, сведениями, как поживают старые знакомые. Большие добросовестные письма. Подругам в Австралию она посылала письма реже. Она сомневалась, что они «готовы променять все богатство на лужайку в саду, где бегали девчонками». Праздные сентиментальные чувства, и только. Стало обыкновением — жаловаться на тоску по родине и не ехать. Боля не звала их, она все хорошо понимала. Многие, кого она жалела, повернули в другую сторону — в Австралию, Бразилию, многие не прощали разорения отчих гнезд, кое-кто помоложе никогда не видел российских полей. Подруг увезли мужья. Еще накануне отъезда ей говорили: «И письмо-то от тебя не дойдет. Как в воду канешь». Но на перроне, где пахло китайскими фруктами, уже не пугали ее, просили: «Будешь ехать по России, поклонись от нас». Час отъезда! Уже пусты комнаты, где скончались мать и отец, попрощалась она вчера с их могилами, и Харбин, с Пристанью, вязами на Старохарбинском шоссе, Соборной площадью и любимыми магазинами, уходил из ее жизни. В вагон она погрузила китайские плетеные кресла, стол и три чемодана с бельем. Библиотеку Боля взять не решилась и раздарила. Теперь она жалела о ней, было много ценных изданий, собрание мемуаров, приключенческой литературы, которую она взахлеб читала в Коммерческом училище. Слова отца благословляли ее напоследок: «Поезжай в Россию. Я не доживу, ты уезжай. Прах наш с матерью потом вывезешь». Он умер через несколько недель после вступления в Харбин Советской Армии. В кинотеатре «Азия» шли первые советские фильмы, в домах, где расположились военные, играли гармошки, в клубах пели «Темную ночь». Боля и в прежние годы была холодна к политике. «Какое нам дело, — говорил отец, — до сборов в крестовые походы? На что они надеются, на какое возрождение? Прошлого не вернуть».

— Вы обещали написать воспоминания, — сказал Дмитрий.

— Разве я обещала?

— Тетрадка, которую я вам дал, цела? И пуста, конечно?

— Тетрадка цела, а писать я не буду.

— Почему, Боля?

— Не умею.

— Ну, для меня напишите!

— Я вам так расскажу. Писать я не умею.

— А письма какие! Хоть в журнал.

— Это вам кажется, Дима. И не просите.

— Буду просить. Приставать.

— Кому нужен бред какой-то старухи? Не стану же я писать, как в нашем Коммерческом училище висел портрет государя, государыни и наследника, а потом в марте директор выстроил нас и сказал: «Государь император отрекся от престола». И заплакал. Что тут интересного? А на следующий день… все портреты унесли, и на месте гвоздей чернели дырочки. Это я помню… Пойду, брошу, — пошевелилась Боля. — Вы дома будете?

— Посидите, прошу вас. Так тошно. Порассказывайте мне.

— О чем?

— Да о чем угодно. Когда касаются истории, жизнь становится полнее.

— О чем же, о чем? Как вздыхали, читая советские газеты, — «это в нашем имении, в нашем?», как вспоминали зарытые драгоценности в каких-то уголках и уверяли, что их никто не найдет? как одной княгине предлагали учить советских детей музыке и она отказалась? или как, допустим, некоторые не брили бороды, поклялись носить бороду, пока не будет освобождена Россия, и дело доходило до курьезов: «А ваш брат все еще с бородой?» — смеялись. Про это? Принципиально писали «ъ» и «ѣ», дни рождения отмечали по старому стилю. Многие военные не могли пережить поражение и ушли в священники. Чай пили в подстаканниках с вензелем «Н II» и двуглавым орлом. Один купец все золото отдал французам. Про памятники на кладбищах? Никого уже нет, и нечего ворошить. Не залеживайтесь. — Она перебрала конверты в руке, перечитала адреса. Каждой подруге она писала в конце: «До свидания, моя милая, моя любимая, моя голубушка…» — С вами заговоришься…

Утром приехал Павел Алексеевич.

— Я очень рад видеть, — сказал Дмитрий, — одного из самых больших режиссеров нашей эпохи!

— Ты веселый.

— По утрам он думал о судьбе родной страны, — продолжал Дмитрий, — в обед о своем величии, перед ужином о тех, кто его обогнал. «Ужасно, ужасно! Кто лезет вперед? Молокосос, мальчишка, а уже заведует отделом. Я выше его, но я никто. У меня шестеро детей, а я никто».

— Это я?

— Ага. Он писал пьесу. Долго, мучительно вынашивал сцену с тремя сестрами. Вечер, три сестры развалились в плетеных креслах, одна из них читает журнал «За рулем». Неожиданно входит с соленым огурцом Антон Павлович Чехов. «Ну и как? — спрашивает младшая сестра, в нее тайно влюблен автор. — Много в этом году намолотили зерна, Антон Павлович?» Чехов, по ремарке, лезет под стол.

— Все ты про меня знаешь.

— Ага, — сказал Дмитрий. — Я знаю даже, почему ты ко мне не едешь.

— Почему?

— Потому, что ты не хотел, чтобы комиссия видела тебя со мной. Это может тебе помешать.

Добрых два часа Павел Алексеевич пересказывал фильмы. Дмитрий лежал на койке и рассеянно слушал.

— А вчера, — сказал Павел Алексеевич, — я смотрел американский фильм о короле. Король! Пре-екрасно! Он не понимает, он король, он не понимает, что толпа может казнить своего короля. Это абсурд, это недоразумение! Он такой, он родился королем, и так воспитан. Я его понимаю! Он король! У меня тетушка в Ленинграде, я приеду: «Как ты живешь, Павлуша?» — «Ничего, хожу по грязи, холодно — по утрам колю дрова». — «Ка-ак?! Ты, Павлуша, сам колешь дрова?! Ты же… ты же…» Она не понимает, — с прискорбием объяснял Павел Алексеевич, — до ее сознания не доходит, вся ее жизнь — наука, конференции, рауты, гостеванье, она борща не сварит, И король. Он не верит до последней минуты: как же она, толпа, будет без своего короля? Она не сможет, она пропадет, ей нужен, нужен король! И раз: топор — и головы нет! Посмотри. Я еще пойду. А актеры! а текст!.. ну это же Запад…