Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Поедем ко мне! — просил он церемонно-сдержанного старого своего приятеля, педагога, с которым Егор готовил на третьем курсе отрывок по художественному чтению. — Мы с тобой пять лет не сидели. И Леночка моя будет рада. По дороге прихватим чего-нибудь.

— Опять пить?

— Шампанское, благородный напиток. Ну ты можешь ради меня? — Панин покосился на Егора и Никиту, и Ямщиков успокоил его: они, мол, не помешают. — Выговориться хочу! Один раз можешь? Ради меня?.. Саша…

— Мы ж поругаемся.

— Прекрасно!

Егор и Дмитрий слушали и желали, чтобы Панин уступил. Ямщиков рад был лететь на край света, пьяно, забубенно, но искренне позабыть свою известность, разбросать по ветру все свои деньги, потерять ночь и день и еще ночь, а Панин чего-то думал, взвешивал. Наконец согласился. Долго ловили такси.

— Ах, Саша, — вздохнул Ямщиков, разваливаясь на заднем сиденье, — если бы ты… сколько бы встреч у нас было. И не хмурился бы на меня.

— Ты человек декоративный, — с легкой дружеской насмешкой тянул Панин, — артист, мне тебя надо долго мыть, полоскать, выкручивать, — тогда будет толк и будет общее.

— Общее есть. Не хмурься. Иногда хочется похныкать. Не перед кем. Перед ними? — Ямщиков приобнял Егора. — Они еще маленькие. И нельзя казаться слабым. Падаешь, растерян, скрипи зубами и молчи. В славе ли, в безвестности — помни, что вокруг много шакалов, которым приятно твое поражение. Не думай, что мне легко.

— Игра — твоя жизнь. Тебе дай характер, материал, что играть, и ты с потрохами отдашься в самый тупой, дешевенький фильм. Пока ты неизвестен, тебе нужно мелькание имени. Тебе нужны звания, деньги, слава. Где твоя совестливость? А потом напьешься и обсуждаешь, повсюду ищешь бюрократизм, поносишь всех налево и направо. Ну как тебя уважать!

— А ты знаешь, что о моем фильме полтора года молчат?

— Не снимайте такого. Ты не маленький. — Панин не поворачивался.

— Казенно, Саша. Казенно живешь.

— Вы же ни черта не смыслите, — снисходительно, даже ласково говорил Панин свое. — Вы не видите подводных камней. Ты что-нибудь соображаешь?

— Почему о моем фильме молчат? Ответь мне.

— А почему ты играешь в либерала? Ты не либерал, а играешь.

— Ты сейчас лукавишь, Саша.

— Только счастливый человек может так по-детски болтать. Что хочу, то и говорю. Да? Бедные зрители! Если бы они узнали, если бы они услышали этих кривляк, возвращающихся на тройке домой, валяющих дурака только потому, что им хорошо, им хорошо, и они позволяют себе вольности. Им, видите ли, тяжко. Им тяжко от славы, от дач и легковых машин; столько лет снимались в каких попало картинах, столько лет спала их совесть, но они только и знали, что трепались о совести. Действительно — за что мне тебя любить, мне, толстокожему правоверному крокодилу?

— Ух какой ты злой.

На улице Черняховского они сошли, расплатились. Ямщиков не мог успокоиться.

— Мне грустно, Саша, — сказал он. — Грустно, что и ты не понимаешь меня.

— А кого вы понимаете? Кого? — Они стояли друг против друга, совершенно беззлобно глядели друг другу в глаза. — И что делаешь ты в искусстве? Еще не готов фильм, а ты уже поднимаешь на ноги всю прессу. Теперь понятно и то, как делается мировая слава. Де-ла-ется!

— Я снял фильм по рассказу Астапова, это плохо?

— Ты искал выгоду.

— Ничего подобного.

— Ты прекрасно знаешь, что Астапов всесильный, браться за его рассказ — уже почет. Куда ты прятал свой либерализм, когда разговаривал с Астаповым?

— Не прятал я.

— Иначе бы он тебя выгнал.

— Да ты обер-прокурор Победоносцев, Саша! — выкрикнул Ямщиков и пошел к своему дому. — Палач какой-то.

— Как исказили историю… — сказал Панин. — Идиоты! Вульгарные социологи. Щенки. Что вы во всем этом смыслите? Я видел твою картину и не мог смотреть на нее без отвращения. Расчет на нездоровое любопытство у публики…

— Не напоминает разве это кое-что?..

— Умница! Мне очень тебя жаль, Василий, — сказал Панин. — Читать надо больше. Лучших книг ты не знаешь. Те, кто забыт тобой, не летели во Флориду играть в теннис, и шоколадные мулатки не подавали им оранжад, — они учились и над своим временем поднимались высоко. Вы же использовали Астапова в своих целях, — стал чеканить слова Панин, — ты взял на роли своих друзей, свою жену и дочь и прочих жирных мордоворотов, отрезал кусочек и себе, а что вышло?

— Но Астапову понравилось.

— Он не скажет. Вы его задавили своей временной любовью. Он давно спрятал свою боль. Стыдно, стыдно, стыдно за вас! Если бы он сказал все, что о вас думает, вам бы пришлось прятаться от людей. Пойми ты это, черт тебя дери. Он понимает, что другие портят его вещи совсем. А вы и ну хамить.

— Вы слышали? — с театральной грустью обратился Ямщиков к Егору и Дмитрию. — Хами-ить…

— Вы использовали его чистое сердце, а потом гуляли по свету с медной бляхой на лбу: «я либерал», — я говорю, а ты и не знаешь, чьи это слова. Темнота, дикость, но «свободолюбие». Да хоть бы правда! а то… нажрутся и глотничают…

— Кто еще потерпит такое? Один я. Он негодяй, негодяй, — вытянул стрелой руку Ямщиков, — убивает меня, и я ему прощаю.

— Не играй, ладно?

— Василий Алексеевич, — сказал Егор, — может, мы в общежитие поедем?

— Какой разговор! — ко мне. Вы голодные, ты мне смотри, земляк.

Они вошли в лифт, закрылись. Ямщиков нажал кнопку четвертого этажа.

— Я грешный, грешный, грешный, — продолжал Ямщиков. — Я уступал, да. Я выстраивал свою карьеру, да. Я не дурак, понимал, что без имени ничего не будет. Но никогда — слышишь! — никогда…

— Твой этаж.

— Минуточку, — нажал кнопку Ямщиков, и лифт поскользил вниз. — Ты вознесись, а потом скажешь мне каково. Высокую голову рубить легче.

— И скромностью актеры тоже не страдали. Ты сегодня какой-то хвастливый, глупый, маленький. Что с тобой?

Дмитрий слушал, слушал — сперва с самоуничижением, с доброй завистью к великолепному миру, от которого отстранил его семь лет назад сам господь бог, потом в роскошной, убранной заграничной мебелью и сувенирами квартире Ямщикова стал думать, что оба они, и Ямщиков и Панин, люди благополучные и давным-давно отвыкли от простой нужды, они всем себя обеспечили до самого гроба, а недовольство одного и спокойная властность другого — всего-навсего защита своей обеспеченной жизни. Так казалось. Уж больно высоко стояли они над прочими людьми, среди которых затерялся Дмитрий. Дмитрий разозлился даже, ворчал про себя: «Вас бы сунуть туда к нам! И чтобы никакой, совсем никакой поддержки в борьбе с мерзавцами — ну! что тогда? заелись… уж и забыли, как народ живет… Не знаю, но мне что-то кажется, что из недовольства, фронды тоже можно извлечь хорошенькую выгоду и преотлично устроиться… Нет, Ямщиков не такой, наверное… Простяк…»