Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Ладно, — сказал наконец Ямщиков. — Много политики. Лучше выпьем шампанского и помолчим. Сколько можно выяснять отношения? Выпьем, друзья!

— И я уйду, — сказал Панин.

Но они еще долго беседовали о том же. Ямщиков забывал свой бокал там, где допивал шампанское, шел на кухню и приносил другой: закуску он тоже таскал от стола к столу. На раскрытой полке секретера лежали книги, на стуле грампластинки, которые он за спором так и не насадил на диск. Впрочем, все ходили по кабинету, соединялись на минуту, чтобы чокнуться, прикурить, и опять разбредались. Жена с тарелкой пирогов обнаружилась всего разок, Ямщиков, будто вспомнив, что она у него есть, да такая внимательная, целовал ее в голову и давал понять, что у них какое-то свое, интересное дело. Постепенно вся ямщиковская роскошь в кабинете стала незаметной, и где бы они сейчас ни говорили — на вокзале, в забегаловке, в лифте — было бы им столь же уютно. Панин, обещавший уйти, снял пиджак и заставил открыть еще одну бутылку. На Дмитрия выпивка всегда действовала быстро, душа раскисала, хотелось дружить, видеть в людях согласие, и было ему плохо, что живет он вдали, стоит вечерами над морем все один, один, один. Панин и Ямщиков обвиняли друг друга все шутливее, и вскоре Панин ушел, Егор и Ямщиков пили кофе на кухне, а Дмитрий закопался в кабинете в иллюстрированные иностранные журналы. Зазвонил телефон. Женский голос спрашивал хозяина, но Ямщиков издали махал рукой: меня нет, меня нет. Женщина не повесила трубку, и на каждый ее вопрос Дмитрий должен был лгать. Пьяна ли она была или расстроена? Она плакала.

— Его нет, значит? — повторяла она. — А вы кто? А он где ночует? Вы можете дать мне честное мужское слово? Честное? мужское? Скажите, ему хорошо или плохо?

Дмитрий в растерянности нажал пальцем рычаг, и связь прервалась. Тут же зазвенело снова.

— У меня нету больше двухкопеечных монет, а вы бросаете трубку.

— Извините, но чем же я помогу вам?

— Скажите честно, ему хорошо или плохо?

— Грустно, — сказал Дмитрий зачем-то.

— Грусть бывает разная. Он человек слабый, беспомощный. А вы ему друг? кто вы? Вы способны понять? Я стою недалеко, пятьсот метров. Вы меня пустите, если я приду поговорить с вами? Вы меня слышите? Я не пойду, не бойтесь. О чем мне с вами говорить. Мне нужен он! Ему хорошо, наверно, вы меня обманули? Слабый, слабый он…

Дмитрий вдруг угадал, кто она, вспомнил ее очаровательный голос. Семь лет назад они вместе пробовались на первом туре в театральном училище. Дмитрий провалился, а Егор и она прошли. Егор столько потом рассказывал о своей любви к ней. Лиза, Лиза! Разве она может плакать? Всегда все были у ее ног, и она плачет, не скрывает ничего перед чужим человеком?

— Передайте — нет у меня сил ничего хорошего говорить, только летят в него прегадкие слова, которые он заслуживает. Ни с одной женщиной в мире так обращаться нельзя. И с собой я не позволю никому! — слышите? передайте! — никакому гению так обращаться. Я стала старухой. Я почти умерла. Только по его вине. Только! Сегодня седьмое число. Срок моего гадания кончился, я должна быть счастлива — увы. Я верила в цифру семь, Все. Нет духа, нет его. Да что же это такое, на самом-то деле? Чем это жена-то лучше меня?! За что ж — ее беречь и холить, а я? Настанет ли день, когда он придет только ко мне, только ко мне?! И скажите, передайте ему «прощай». И все. И все. И не пишет пусть, и не звонит. Все! Надо положить всему этому дурацкому времени конец. Ничего я не хочу в жизни… Пусть ему будет хорошо. Мне не жалко — пусть ему будет хорошо…

«Нигде нет согласия… — подумал Дмитрий, положив пустую трубку. — Сплошные обиды».

А на кухне уже закадычными друзьями сидели перед бокалами с шампанским Ямщиков и Егор и не собирались кончать беседу.

— …и бывают такие минуты отчаяния и безысходности, — говорил Ямщиков, — когда все, что казалось тебе близким и важным, никому не нужно и ты одинок, погибает вся жизнь, — это похоже на безответную любовь… Честное слово. Так больно…

Дмитрий присел у стены и молча, без спросу, поднес к губам полный бокал, налитый ему пять — десять минут назад. Хотелось поскорее уехать в Кривощеково и написать оттуда Лиле.

Ночные прогулки! Даже по длинной Москве идти недалече, если сбоку друг и некогда за разговором считать кварталы. Еще покажется, будто мало прошли, и станет жаль, что вот уже и тупик. В эту ночь чуть-чуть хмельные друзья как-то ласково, со стороны по-смешному, по-детски трогательно были настроены ко всему, о чем вспоминали и что окружало их по дороге, — вдруг замирали у каких-нибудь несуществующих ворот в московский дворик, у окон букинистического магазина или посреди узкой улицы с пустыми телефонными будками (некому звонить) и по-чужому разглядывали, душою соединялись в сходном чувстве: что это? что там? чье детство прошло тут? кто повернул ключиком в этом замке? какие слова звучали в этой будке всего несколько часов назад? Как велика земная жизнь ночью, когда все спит и ничего не просит, как тягуча, воодушевленна музыка прошедших и будущих дней! Еще были молоды, молоды, молоды. Еще не знали, что больше уже не будут они так долго и беспечно бродить по ночной столице.

«Кто во время сессии не отработает двадцать часов на стройке нового общежития, не получит летнюю стипендию».

Объявление на доске у ящичка с письмами висело всю весну и устарело. Егор честно оттаскал к машине строительный мусор, и красные строчки с подписью декана никому теперь не угрожали, а лишь напоминали, что это было и кончилось в московской жизни Егора навсегда. Не надо спешить на Мещанскую к трамваю, перескакивать лесенки в студии, городить декорации дипломного спектакля и последний раз поджидать режиссера, чтобы дотолковать свое понимание образа. Страсти, сомнения, маленькие радости пролетели, стало на душе легко и свободно. И как-то пусто.

В комнате на койке Егора кто-то спал. Егор сдернув одеяло и выругался: калачиком, заложив волосатые руки между колен, лежал на чистой, застланной днем постели комик Мисаил.

— Не подходите! буду стрелять! Я на стройке отработал!

С самой зимы его не было здесь; порою скучалось по его пустой брехне и ужимкам, но в эту ночь он никак не был нужен. Усвоил же Мисаил за четыре года одно: все его прогонят, обманут, а Егор позлится, но вытерпит.

— Поклянитесь, что вы мне рады, тогда освобожу плацкартное место. Почему нет верхней полки, актеру надо учиться падать.

— Это что за скотина! — ругался Егор. — Хам, как ты мог забраться своим грязным телом в мою постель?

— Это не я, — не открывая глаз, отвечал Мисаил. — Это богиня Гера превратилась в меня, чтобы изменить Зевсу. Мифологии не знают. И я чист. Я перед этим долго терся сапожной щеткой. Здравствуй, рожа!