Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

Он вскочил и с ужасом в глазах, с тем ужасом, который никого не пугал, медленно подступался к Дмитрию, волоча вывернутую, под хромого, ногу. В то же мгновение лицо его переменилось, он по-стариковски потянулся приветствовать вернувшегося издалека блудного сына. Комик!

А что ему оставалось?

— Не бойся, Димок, подойди. Ты такой же трезвый, как и твой друг, который, клянусь всеми потрохами, говорил в твое отсутствие много неприличного о тебе, клянусь всеми святыми угодниками и портретами …киноактеров. Мне очень приятно, что вы вовремя потеряли невинность — это самое главное в теперешней жизни. Дайте ладони. У Егора линия секса оформилась четко еще три года назад, когда Лиза возила его в подмосковную деревню. А у тебя? Ты тоже любишь села и дымок спаленной жнивы? Дай руку, не буду же я гадать по твоей воловьей шее? Господи, и он меня забыл!

— Мисаил… — Егор не собирался шутить.

— Ты хочешь что-то промычать? Позволь, тогда я сяду как будто в зале и с удовольствием похлопаю всякой глупости. А что это у тебя с глазами?

— Что?!

— Ну-ка, ну-ка, — нахмурился Мисаил, как врач. — Ага. Такое впечатление, что ты всю ночь бегал по краю помойки.

В тихом сонном общежитии вспоролся хохот.

— Светлая выросла молодежь, — сказал Мисаил. — Ты еще не выкалываешь на спине имена женщин? Ужас. Не находите, что я очень изменился? Уже нет во мне той скабрезности, верно? Уже я…

— Что, Димок? — сказал Егор. — Попьем чайку да заснем часиков до девяти? Мисаил, на нас не рассчитывай. Это тебе не семь лет назад. Все прошло, начинаем новую жизнь.

— Ну правильно. Если жизни не было, пора ее начать. Пора тебе спать с теми женщинами, от которых будет зависеть твоя карьера.

— Чай густой любишь?

— По характеру. Слабый. Что хотите, а я вас люблю. Я зашел попрощаться с тобой, Егор. После тетушки ты мне ближе всех. Она недавно скончалась, и я каждый день покупаю «Известия»: не ищет ли эта горбатая ведьма меня с того света через Инюрколлегию? Господи, напомни ей, курве, что я таскал боярскую шубу только на съемках. Тебя берет Ямщиков на роль князя? Съемки в Изборске? Я попрошусь в массовку. Когда помреж кричит в рупор: «Еще разок побежали! назад! кричите «ура!», ловите и терзайте его!» — и ты бежишь, проклиная и режиссера, и помощника, и героя-любовника, и так тысячу раз в год, то кто ж будет думать, что искусство не профанация? Ты карьеру начнешь князем, а кончишь холопом. Я выступаю сегодня в роли Кассандры. Я гадаю нутром, можешь положить руку на мой живот. Ты хочешь спать, бедняжка, я тебе осто… за четыре года, но ведь ты слабохарактерный, как и я, и не прогонишь меня. Я приеду в Изборск, но эта наша московская жизнь, когда я приходил к вам в общежитие и устраивал театр, какого нет нигде, кончится навсегда. Не лыбься, морда, я тебя ценю и люблю за то, что из всех моих учеников ты был самый бездарный. Ты никогда не станешь большим актером, потому что очень хороший человек. Я знаю, вы слушали Панина, Ямщикова. За них не волнуйся. Они не пропадут. Пусть каждый из них кажется тебе милым и приятным, но знай: они сроду не жили и не будут жить так, как ты. Сколько греческих масок они переменили?

— Мисаил, не переходи на личности.

— Упаси меня боже! Их нет. Одна игра. Я играю всегда, но кто трепанется, что я играю? Я живу! У меня такое горе.

— Извини, какое?

— Я потерял шнурок от ботинка.

— У-у, Мисаил! Ты разложился совсем.

— Я созрел! Меня можно опускать в поллитровую банку и засаливать на зиму. Очень хорош на закуску.

Ах, всегда так: душу тянет свое, в самый бы раз довериться другу и обсудить с ним те впечатления, которые приспели к этой минуте, но вместо этого вынужден слушать всякую болтовню. Вода дырочку найдет. Так и Мисаил. Чувствует, кто его не прогонит, стерпит, вот и толчется возле, мешает, защищает себя придуманной теорией. Всяк свою жизнь, свою выгоду ставит праведней жизни других. Оттого Мисаил разносит Ямщикова, Панина, оттого для него все кругом обман и низость, что сам бесславен и непристроен. Чуть-чуть ублажи, вознеси его, забудет он дорогу на Трифоновку и без раздумья наступит на чужое горло. Чистого стремления к правде в нем нет, и речи его быстро набивают оскомину. Даже после того, что раскрылось Дмитрию на юге, не было никакого желания ерничать с Мисаилом над известными именами. Это легче всего. Однако из-за Мисаила они проснутся поздно, не успеют сходить к Астапову, и в поезде Дмитрий будет жалеть, что упустил такую хорошую возможность попросить помощи для людей, которые сами за себя постоять не смогут.

Мисаил таскался с ними по столице до четырех часов дня. Они спровадили его обманом. Во что бы то ни стало надо было успеть к Астапову. И тут, почти у дверей его квартиры, Дмитрий раздумал жаловаться ему.

— Лучше я ему напишу. В глаза я скажу ему не то, выйдет пустяк. И смелость пропала.

— Как хочешь… — с сочувствием сказал Егор. — Может, надо. Может, не надо. Смотри.

— Я ему ночами все рассказал. Его, наверное, замучили этим.

— Ну давай сначала я зайду.

— Он знаешь что мне скажет? «А люди тебя поддерживают?» И что тогда? Открыто — нет.

— Да то он не знает, что ли, как можно напугать людей! Напиши! Напиши все! И если не проймешь — значит… А что значит? Может, он сам в таком же положении? Он устал, Димок. Еще ты явишься. За какими теперь вопросами мы к нему пойдем? Он на все ответил уже давным-давно. Самим надо колупаться. Да неужели ты не справишься с этими мерзавцами там? Или погоди, из Кривощеково вернешься, если так и продолжается — напишешь. Астапова никто не жалеет, всякие ханыги под разными предлогами лезут к нему, выпрашивают поддержку, льстят, специально выдают себя за друзей — кучу денег нагребут за его спиной и жи-ивут! И мы еще! Да самим надо карабкаться! Я дак за это. Ну чо ты скис? Не отчаивайся…

— Да я ничего… — сказал Дмитрий. — И как нас воспитали, Егор! Будем мучиться всю жизнь…

— Такие идиоты, что делать. Может, оно и лучше, что такие…

Нет уже того последнего дня, когда они уезжали вместе с Казанского вокзала. Нет ничего. Но помнили они то время долго-долго. У всех что-то было когда-то, и большинство торопилось махнуть рукой на то, что мешало устраивать жизнь; но они помнили и любили свои «глупые дни».

В это же лето идиллия их дружбы дала первую трещину. Все четверо понимали, что выстилается в их жизни новая полоса, дальше будет трудней, и сибирской встречи ждали с воодушевлением. Егор примерно с февраля месяца бомбил друзей вопросами: где? когда? насколько? собирать грибы в Кудряшовском бору или плыть по Оби к Ледовитому океану? Он согласился бы на что угодно, лишь бы вместе. Как и всегда. Разбуди его посреди ночи, попроси «умереть за компанию», и Егор вскипит: «Ну давайте, если надо!» Дружба еще в школе сколотилась вокруг него; матери видели, что после его писем кружатся у парней головы, письма соблазняют их, и это опасно, потому что там, где их сыновья застрянут, Егор перелетит на крыльях, — бог дал ему их. В Кривощекове, как и везде, людям заметно прежде всего — «что из кого вышло», и уж потом они сплетничают и разбирают, заслужил кто-то свои почести или нет. Когда приезжаешь домой издалека и затеется у стола беседа с матерью о знакомых, простые новости, простая человеческая нужда заглушают в душе легкие дорожные звуки. Надо жить, пробиваться! Увязнешь в мечтах, и никто тебя потом не поймет. А Егор все еще трепыхался и сманивал друзей куда-то в сторону. Никита работал, мотался по области с корреспондентским удостоверением, присматривал себе нечто надежное. Антошка ночами подбирал шрифты для книжных заголовков, спал до обеда, много рассуждал о том, какую бы он написал картину, но за нее не брался. Было им уже по двадцать пять лет.