Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Давай, давай, Егор. А то я могу пощипать. Ты мне друг или портянка?

— Ми-итя… — просила Анастасия Степановна. — Ты не дома. Веди себя по-соседски.

— Сиди тихо, — сказала Бабинька.

— Кто-то что-то сказа-ал? Как фамилия? А? — ухватил он ее за локоть. — Фамилия?

— Урюмцева Таисия Ивановна.

— То-то, бабка.

— Ты чо это, Митя, ты чо это? — построжела Анастасия Степановна.

— Я тебя свяжу, — сказал Антон. — Русский язык понимаешь? будешь бедный.

Митюха затих, и восстановилось прежнее тихое радушие. Опять запели. Уж чего только не вспомнили. И какими маленькими бегали к Дмитрию на улицу друзья. И как уезжали в Москву. И кто кем собирался быть. Пробуждалось чувство к местному, друг к другу, и хотелось не подкачать в жизни. Пели и разговаривали.

— Голос-то еще есть, Бабинька, — сказал Антошка.

— Э-э. — Бабинька с грустью улыбнулась. — «Таюшка, — говорил дедушко мой, — тебя, наверно, никто лучше не поет. И никогда у ней голос не хрипнет! Я ведь слышу, где далеко поет, слышно ее, как она возгудает! А молитвы петь не заставишь». И даже слезы у него. Он хотел меня в монастырь отдать, што я, мол, похожа на непутевого отца: и песни пою, и за гармошку хваталась.

— И я скоро сдам себя в монастырь, — сказал Митюха. — А чо! Житуха!

— Да ты чо, Митя, перебиваешь-то меня? Старше меня, чо ли?

— А чо? Я чо-нибудь опять не так сказал? Или вам показа-а-лось?

— Сиди, сиди, — через стол толкнула рукой Анастасия Степановна. — Нельзя!

— Ладно, теть Насть. Уважу. На чем мы, Бабинька, остановились? Ты с меня ничего не имеешь? Если кто шухер поднимет, я ему камыша подсыплю.

— Ох не я твоя мать, — погрозила Бабинька. — Ты б у меня гусей попас.

— Рабочий класс не трогать. Тиха, тиха-а!

— Я после Колчака никого не боюсь, — шепнула Бабинька на ухо Егору, но все расслышали. — Говорю себе: «Господи, боже мой, господи, где ты был в то время, когда в тебя все верывали? Почему ты не наказывал людей, которые пили кровь из невиновных?» Как вздумаю — хоть ночью, хоть днем — у меня слезы покатятся, как вода по зеркалу, я их даже не утираю. И сколько обращалась в редакции, чтоб написали об етом, никто не изволил понять. Некогда им.

— Молодежь… — с укором сказала Анастасия Степановна.

— И ничего? — спросил Егор. — Никакого внимания?

— И где бы ни ходила, Егорка, теперича, со слезами прошу, а им как вроде смешно. Я ж хожу не деньги зарабливать, а горе свое размыкивать. Люди головы положили не за деньги, а за власть твою и мою, поймите, деточки. Разве это мыслимо — старухе отказывать? Головы сложили, а воспоминания не заслужили? Теперь нет тех людей, которые меня звали все как один «согрушкой»: «наша молодчина-девка растет, мы ей выберем какого-нибудь комиссара». И никто не оценит, что мы с бабушкой (крестнушкой ее называли) спасали партизан от холода, голода и от гибели, и даже семьям их не жалела бабушка на одежду, на последнюю краюшку хлеба, а кто ж помянет ее, што она была так добра? Нет тех людей. Да куда ж мне ехать-то теперь? Кого просить?

— У нас же вот газета сидит! — показал Антошка на Никиту. — Отдайте ему.

— Посмотри, Никит, — взглянул на друга Егор. — Чего, может, сгодится.

Никита промолчал.

— Каку ж лихорадку он не просит!

— У меня печатного станка нет, — развел руки Никита.

— Хоть почитай возьми, — принуждал Антошка. — Твой хлеб.

— Она ж малограмотная, — пожалела Бабиньку Анастасия Степановна. — Там же надо разборчиво?

— Я бы им продиктовала, где непонятно. Спишите мои слова, все до одной буквочки. Эх, люди, люди, если б вы видели, чо было, никогда бы не отказали в етом горечке. Думаю, ночами не сплю, рассказываю. Кому? Дочка говорила: «Мамочка, если собрались все твои слезы и наши, наверно бы, море было; и какая бы, мама, водичка была — светлая, темная?» — «Не знаю, доченька, я, когда плачу, не вижу, какие слезы бегут».

— А мне, Бабинька, дашь почитать? — спросил Митюха. — Я шибко грамотный. Хошь помогу? Да я кому хошь глаз выбью! «А чо ты прешь? — задрочатся. — Чего надо?» А я им скажу: «Мне, родной, твоя морда не нравится. Печатай, пока тебе пасть не порвал!»

— Митюха! — предупредил Дмитрий. — Ты не очень. Уважай компанию.

— Запросто.

— Мне скрывать нечего, — не подняла глаз Бабинька. — Кто хочет, дак возьми. Жалко ли, что ли. Дело же не в этом. Оно вообще так: люди умирали, а никто не помнит. Вот я про што.

Она ласково поглядела на Егорку, и только тот, кто видел ее сейчас, всем сердцем поверил ее милосердной душе.

— Я приду, — сказал Егор. — Ладно?

— А я тебя давно жду, Егорка. Когда приедет, когда приедет? Нет его.

— Приду.

— На пару пойдем, — сказал Митюха и взялся за бутылку.

— Вот ты, Митя, боевой, но без ума. А я сироткой росла, и все удивлялись: что за девочка! Дедушко ругался: «Ей хоть чо говори, она ничо не понимат, она песни бы пела да плясала да перед зеркалом волосы напушинивала. Бестолкова кака-то будет. А рассуждат как больша». Всех стариков в деревне знала — как зовут; и собак всех знала, и коней, у кого какие, и жеребят, и гусей, и даже уток. Кто если умрет из детей, я причитаю, единого не пронесут, чтоб я не плакала. Мы с Никиткой (и до се его жду!) каждого солдата провожали. Я очень любила военных. Если кто придет со службы, я обязательно сбегаю посмотрю, какая у него шинель, шапка и ремень. И говорю бабушке: «Вот как бы мне служить в солдатах!» Бабушка расхохочется: «Мы ведь со стариком служили-то, дак я много ремней-то видела на горбушке своей, барыня меня хлестала-то, што я ее дочери плохо косу заплела, а старика-то били, што он придет меня попроведать и зачнет их проклинать». Когда какой дедушко пойдет рыбу ловить, я скажу: «Дедушко Сильвеструшко, я пойду с вами; дедушко Абрамушко, я пойду с вами по прутья; дедушко Федулушко, я пойду с вами стрелять косачей». Вот так я и жила. Если в соседях кто помрет из детей, меня зовут попеть молитву: «Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй на-ас!» А мне двенадцать годиков, о как. Когда полощусь на озере, ребятишек ко мне найдет куча, грязные, матери на пашне, и они, где уснут, тут и лежат. Я рубашки сниму с их, выполощу, выколочу, на кочки расстелю, потом встанут — им головы вымою, вычешу, гребенкой и посажу их в кружок на травку. «Робетешки-то спали всю ночь беспробудно, намыла их Таюшка-то», — хохочут бабушки. Вот какая я была и до сегодняшнего дня не изменилась. Всех бы накормила, умыла и спать положила. Тоненькая, верткая, как трещотка разговаривала. Приходи, дак я порасскажу тебе, ой-ей.

Дмитрий слыхал истории Бабиньки еще мальчиком, помнил их, но сейчас мысленно подталкивал ее рассказывать друзьям: пусть унесут с собой побольше кое-чего из народной жизни, не все забавляться остротами да умными рассуждениями о книгах. Он ее часто вспоминал на юге, немо вопрошавшую по ночам: «Кому теперь меня жалко?»