Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

«Любуйся ими и молчи» (Тютчев).

1905 г. Г. С.».

В эту ночь что-то сдвинулось в душе Дмитрия навсегда.

Всю ночь проворочался Дмитрий на тахте в отдельной комнатке, которую выделил ему Свербеев, читал грамоты, подходил к окну и поглядывал на белую, знающую что-то церковь Василия на Горке, ложился, опять читал, кое-что выписал в тетрадь.

Утром зашел бодрый Кирилл Борисович, поразился ночному бдению молодого человека, свернул бумаги и положил на шкаф.

— Я же говорил вам, Дима: Свербеевы — люди служивые. Не умиляйтесь… мы не хуже.

Указательным и большим пальцем он растирал усы и глядел на портреты в позолоченных рамах.

— Читаю их грамотки, — заговорил тихо, извинительно, — и ловлю себя: какими странными мне кажутся их заботы, ссоры, тяжбы, все бытовое. Через триста лет. Я понимаю прекрасно, «это жизнь», без этого нельзя, все на этом держалось и держится, но думаешь: заче-ем? А деньги, пишут, мы издержали, купили соли на 16 алтын, горшков да кадок на поварню. Мы-то знаем, чем все кончилось. Или родственники Свербеевых, Васильчиковы, делят недвижимое имущество после родителей. Зачем? Купи сестрице чулочки немецкие белые; послал я к тебе свои сапоги. Да пришли ко мне тесемочку беленькую шелковую. То, что было для людей насущным, кажется мелочью, — на что тратились силы, сноровка, ум? Все улеглось, все прошло. И не удивляет только: зачем ездили с ярлыком в Золотую орду? Зачем рубились на Куликовом поле и под Бородино? Не сочтите меня милитаристом, ради бога. Мы читаем историю, а что это такое? История войн. И привыкли, что это правильно, а мирное, бытовое нам кажется незначительным. И главное чувство: все прошло, все как будто было напрасно. Ненадолго дана радость, и когда читаешь про кресты, святые ордена, золотые сабли с алмазами, с надписями «за храбрость», спрашиваешь риторически: зачем?!

«Как о воде протекшей будешь вспоминать…»

— Чудесно, чудесно, — сказал Кирилл Борисович, — вы принесли в мой дом праздник.

— Я всюду его приношу, — ответила Лиза на любезность. — Со мной легко, но каково мне? Извините, две нехороших привычки во мне: опаздывать на свидания и фамильярничать с первых минут.

— У вас так легко получается.

— Но, разумеется, я не целуюсь с первых минут.

— Нет, она замечательна, — захохотал Кирилл Борисович и чуть обнял ее за плечо, заглянул в глаза. — А-а? Отобью, отобью!

— У Егора-то? Он меня отдал уже. Просто выкинул. На ветер. Не буду, не буду никого соблазнять. А что это у вас?

— Мои рисунки.

— А э-это? Ваши родственники? О них много известно? Кто это на портрете? — боярин?

— Ничего особенного, — сказал Свербеев. — Служивый. «А пожаловал государь тем отласом боярина С. за то, что он у государя на светлое воскресение волоски снимал». Ну, было, было. При царе Алексее Михайловиче. Мы лучше их.

— Почему?

— Нам труднее.

— Какая прелесть, — пальчиками погладила Лиза раму портрета.

— Жизнь есть должность, — говорили англичане. Вот и были «вернейшие паче всех». Не умиляйтесь вы ими.

— Ну это же хорошо! — сказала Лиза. — Избави меня бог от безумия, я уже восхищаюсь вами, Кирилл Борисович. Вас надо бояться. Извините, я привыкла дерзить.

— Такой женщине можно все простить, — сказал Кирилл Борисович, подошел к ней и обнял, придержал возле себя. — Ай-яй-яй, как чудесно с вами жить, друзья мои.

— Объясните все же мне, почему мы такие? Я сама видела — у Александро-Невской лавры на Никольском кладбище на сколотые мраморные надгробия вываливают макароны, банки-склянки. Почему за это не судят?

— Ведь и в старое время было небрежение. Вот у меня есть выписка, даме я не могу показать…

Он присел, вытянул с нижней полки папку, нашел лист и подал Егору.

«Царь! На постройку кораблей ты прислал нам сто рублей. Девяносто три рубли мы пропили и про… Остается семь рублей на постройку кораблей. Царь, пиши скорей ответ: будем строить или нет?..»

— Вот, — указал пальцем Кирилл Борисович, — такие мы. Пиши скорей ответ: будем строить или нет?

— Сколько можно дразнить? — захныкала Лиза. — Дайте. Думаете, я не знаю непечатных выражений? Или мне выругаться.

— На, на, — передал лист Егор. — Не красней.

— Ну и что тут такого? — прочитала Лиза и отбросила лист на тахту. — О, не дай бог услышать нас, женщин, когда мы одни!

— И тем не менее мы в вас любим целомудрие.

— Это кто ж любит?! Это кто ж нас развращает, это ж почему мы нынче такие? Ах они негодяи. Еще и «любим». — Она погрозила им. — Становитесь на колени! Оба! Ой, как хорошо мне с вами, честное слово. Не буду, не буду вас соблазнять, не холодейте. Кто сказал, что я уже в вас влюблена? Так вовсе нет. Но люблю, разумеется. Вы это чувствуете?

— Едва вы вошли…

— Что-о?

— Едва вошли, мне стало ясно, что вы настроены на мою волну.

— Боже мой! И вы тоже плут. Как и он. Как и все мы. Вот скажите: вы бы подошли ко мне на улице? Что бы вы сказали?

— «Такая богиня. Господи, как я уже стар». Я лишний раз почувствую, что возрастом своим так же отстаю от молодой красоты, как отстаю от века.

— Неправда, неправда, сударь! — затопала ножкой Лиза. — Вы так молоды душой. Если бы мне было семнадцать лет, я бы влюбилась в вас до безумия. Вы вечный юноша. Между тем вы мужчина как мужчина, вам сорок пять лет, но от вас веет жизнелюбием, весенними лугами, — вот до чего я договорилась, дура.

— Как-то, в тридцать три года, — начал рассказывать Свербеев, — я был у моря, и однажды мы попали на пустой берег, к которому надо было спускаться с высокой кручи. Я поглядел вниз и увидел огромное слово на белом песке. Оно еще было не дописано, вернее, не вырыто до конца. Под этим словом, если можно так выразиться, сидела хорошенькая девушка лет восемнадцати, темноволосая, стройная. Я целый день пробыл на пляже и наблюдал за ней. Не отрывал глаз, клянусь. В компании двух маленьких братишек ей было скучно, она валялась на песке, плавала на надувном матрасе — ложилась на спину и качалась на слабеньких волнах. Мечтала, конечно, о любви. И так, наверное, было все дни, с тех пор как мама и папа привезли ее и поставили машину у самой кручи. Мама большую часть дня отдыхала в тени у машины или готовила обед, поглядывала с высоты, как лежала, ходила по берегу, плавала ее дочь — все одна и одна. Никто сюда не заезжал, и только в воскресенье появлялись две-три семьи с сумками, полными вина и закусок, визжали, пели песни, и после них становилось на берегу еще тише, чем вчера, и грустнее. Не скучно?

— Нисколько, — сказала Лиза.

— Как она была хороша, когда вставала и шла к воде! Я горевал. Я только издали мог любоваться ею, боготворить ее и думать, что ее ждет. Она замечала и, когда шла, думала, казалось, о том, что я ею восторгаюсь. Оглядывалась в мою сторону по нескольку раз, все чаще, чаще и… незаметней. Присаживалась и продолжала вынимать песок из буквы «щ». Мы приехали еще раз в воскресенье. Она была с мамой у костра; через десять минут спустилась к морю и стала интересоваться, гляжу ли я на нее. Какое это наказание — любить прелестное существо издалека, знать, что видишь его последний раз! Что будет с ней? Долго ли цвести ее красоте? Когда мы собрали вещички и полезли наверх по тропе, я не выдержал и махнул ей рукой. Она улыбнулась и безвольно легла лицом на руки. Она лежала возле недописанного слова; слово было знаете какое: «Проща…» Как будто это «прощай» было мне. «Прощай, море», конечно. А может, нет? В такое детство впадаешь иногда.