Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Да это же хорошо, — сказала Лиза. — За что вас любить, мужчины? Так вы отдали нас самым плохим.

— Так и живут люди: взглянул, восхитился и расстался. Все должно совпасть вовремя. Так вы скоро с Изборском будете прощаться.

— Да, Да, я знаю. Я сюда приехала за слезами. Пойдем мы наконец в звонницу?

Высокая белая звонница находилась у моста при церкви Успения с Парома. Кирилл Борисович жил на Завеличье, шли к ней недолго. Открыли широкую дверь на висячих замках. В звоннице художники устроили себе мастерскую. Настлали второй этаж, поставили тяжелые низкие столы и лавки, работали здесь и зачастую ночевали.

— Такой славный терем, — одобрила Лиза. — Хочется говорить о чем-то приятном. Я вырастаю рядом с вами, Кирилл Борисович. Дайте мне слово, что, когда будете в Москве, позвоните мне. Я полюбила жизнь и людей первее себя. Раньше была другой. Скоро я буду счастлива. Я загадала, и все сбудется. — Она при этом нескрываемо нежно глядела на Кирилла Борисовича. — Но нет, не пугайтесь, я не ведьма, я такая же смертная, как все, прошу не доставлять мне ненужного страдания.

— Государю моему Кириллу Борисовичу Свербееву Васька Ямщиков челом бьет!

Свербеев поднял руки и закричал:

— Ай-яй-яй, какой вечер! Ура!

Но Ямщиков не позволил ему обняться и продолжал:

— Здравствуй, государь, со всем праведным домом…

— Милости просим.

— Сказывали мне твою ко мне милость, приехали мы, холопи ваши, по вашему указу, а письма от тебя и крепостей нет, принимай беглых крестьян своих. Могу?

— Слава богу, слава богу, — сказал Свербеев. — Хоть что-то да почитал. А дворня твоя киношная в преферанс ночами дуется, водку пьет. Как же они играть будут?

— Здравствуйте, — не ответил Ямщиков Свербееву и поклонился Лизе и Егору. Дмитрий, шедший за ним, тоже поздоровался.

Лиза нехотя кивнула, будто сказала: знаем, знаем, кто вы такой. В белых узких брюках, в куртке, накинутой как бы спешно на простую синюю рубашку, Ямщиков имел вполне рабочий вид, и после шуток лицо его приняло выражение заботы о чем-то недоделанном на площадке.

— Чаю, что ли, — сказал он, сел на конец лавки и вдруг повалился к коленям Лизы.

— Всю жизнь мечтала, — сказала Лиза. — Но не в звоннице. Как вы небрежны со мною.

— Терпите. Уютно живешь, Кирилл Борисович. Устал сегодня. К бодёной матери — как говорили твои предки. Не чувствуют время.

— Внуши им.

— Как внушить?

— Вот начнут сейчас, — укорила Лиза. — Общественно полезные разговоры. Не могут, не могут сойтись и посидеть по-человечески.

— А что это значит — по-человечески? — Свербеев перестал наливать чай.

— Обязательно про это?

— Но про что же, если не про это? И про это…

— Да ну вас…

Эти мужчины! Бестолковые! Неужели они думают, что сдвинут что-нибудь с места своими бесконечными разговорами. Переменили тему хотя бы при ней! О да, конечно, она во всем с ними согласна, она понимает, что эти двое страдают, но все равно ей порою становится тошно. В разных домах, на днях рождения и просто на пирушках, она ненавидела женщин, которые как будто тоже участвовали в этом разговоре, поддакивали своим мужьям или любовникам, но с зверьковой ловкостью от всего отрекались, если переходили в другие мужские руки. Знала она одного холостяка, до того помешанного на идее фикс, что с женщиной долдонил только об этом и еще и оправдывался перед друзьями: «А о чем с ними говорить можно?! Пусть знают, братец! Хватит им рассматривать шведские журналы и изучать инструкции к любви!» Нет, Лизе надоело. Говорят, говорят, говорят. И что толку?

— Садимся, — пригласил Свербеев. — Чай с вином.

— Хорошо! — повеселел Ямщиков. — Есть еще к кому прийти. Хорошо у тебя, батюшка. Когда мы вот так сидим кружком, все ясно и понятно. А вполне возможно, что так думает всего каких-нибудь сто человек. Или меньше.

— Как? — спросил Егор.

— Некому вас любить, мужики, — сказала Лиза. — О традициях толчете воду, а как вы живете? Вас любить, беречь некому. Уж простите меня, дуру, я часто ругаюсь, но любуюсь вами тоже.

— Мы живем прекрасно, — сказал Свербеев. — У меня все есть.

— Не знаю, не знаю. Любить вас некому.

Она имела, наверное, в виду любовь-почет, любовь-благодарность за то невидимое всем, но известное ей, что сейчас умиляло ее в них. Оба высокие, красивые. Свербеев, пожалуй, благороднее и горестнее Ямщикова, и она его чтила больше; зато Ямщикова любила. Глаза Свербеева постоянно чему-то удивлялись, такие изумительные прозрачные глаза. Можно представить, как ласков и бесподобен он был, когда влюблялся в женщин. Ямщиков счастливец, баловень, а труд Свербеева неблагодарный, почти никому не нужный сегодня, и он согласился давно на гораздо большие жертвы, чем киношники и прочие. Всякому, думала она, кто хоть раз постоит возле него, должно быть ясно: перед ним редкий незаменимый человек. И понятно, почему в санаториях, где он часто лечился, его всегда провожал хвост новых знакомых, которым он, расписав адрес, еще раз кричал из окна: «Приезжайте на нашу Псковщину! Вы нигде больше не увидите такой красоты!» И ей он сказал уже дважды: «В Устье свожу! в Себеж! в Приха-абы!» При этом мелькнуло в ее голове: если ехать, то только вдвоем. Так он хорош, и хочется полетать с ним мгновение на легких крыльях.

Заговорили о Василии Мудрове. Свербеев переписывался с ним по поводу реставраций Печорского монастыря. Когда Егора взяли на роль князя и стали известны места съемок, Дмитрий, читавший письма Мудрова к Боле, назвал другу имя «какого-то там подвижника-хранителя» Кирилла Борисовича. В феврале с ним познакомился Ямщиков. Так сходятся в нашей запутанной жизни концы одной подковы. Тесной стала земля. Василий Мудров, рассказывал сейчас Свербеев, сообщал ему из Парижа, что все сведения, выписки, тонкие рекомендации на будущее о сохранении архитектуры Псково-Печорского монастыря отосланы им в Академию наук на родину и много писем по тому же поводу направлено разного рода хранителям русской старины. Поражали старательность и дотошность, с которыми заботился он о памятниках, стоявших далеко от него. Упоминал он о каждой мелочи: об иконе с рисунками обители, которую, может быть, не увезли немцы; о служебнике вечевых времен; о фундаментах, о древнем узоре на Успенской звоннице, о восьмискатном покрытии Никольской церкви, о золотых шатрах средь дубов на Святой горе и о «Титовом» священном камне, которому приносили жертвы и в XX веке. Все помнил, все любил.

— Ему надо ехать сюда, — сказал Ямщиков. — Чего он там сидит?

— Он уже хлопочет в посольстве, — сказал Дмитрий.

— Нечего ему там делать, в Париже. Кому они там нужны, эти допотопные старики? Я их видел и во Франции, и в Англии, и в США. Мудров-то чего сидит? Кто-то желает вечно продолжать гражданскую войну, а этим-то что скитаться?