Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

А через четыре дня они поругались — бессмысленно, глупо. Недавно возникшая зависимость друг от друга, недавние ласки только удесятеряли их вспыльчивую нетерпимость и настырность. Ссора завелась «из-за ничего», но с каждой минутой неуступчивость костенела все более, причина обиды забывалась, а выпирало желание не уступить первому.

Два часа спустя они помирились, вновь искали уединения, и когда Наташе стало совсем хорошо, она покаялась: «Прости меня, ладно?»

За день до ее отъезда вражда пробудилась еще раз. Точно так же, как семь лет назад, в зимнем Коломенском, Егор стоял перед ней, уговаривал — и напрасно: Наташа глядела на него зверенышем. Все дорогое, чудесное мигом отлетело куда-то. Его пугало сознание того, что в самом начале жизни с ней (он так и считал — уже жизни ) он не мог с ней справиться! В обиде она разрушала все. Свербеев? Ямщиков? Ваш мир — божественный и тонкий? Да плевала она на это, на всякие авторитеты, величие! Она так бы не сказала, но это чувствовалось, искрилось в ее глазах. И выходило: все вы только треплетесь, будто не можете без идей, работы, святого искусства, пятого — десятого, а на самом деле — недели не проживете без нас, и ваши разговоры о высокопарных вещах просто смешны, когда подумаешь, как вы жалки без женщин. Вы все равно к нам прилезете, сомнете в темноте свою гордость, кинетесь упрашивать и т. п. Нет, она молчала, сжав свои губки, но все такое… током било Егора. Странно: мужчина немного тускнеет, теряет ореол после того, как станет доступен и знаком загадочному утробному женскому чувству.

К ночи они непримиримо разошлись по номерам. Егор потащился искать сигаретки.

Не спалось.

Закрывал глаза и думал, как она лежит там одна. Завтра ее провожать в Москву, а съемки растянутся до конца сентября, и два месяца они так и будут дуться вдали?

В час ночи он постучал к ней, позвал: «Наташа…»

Ничто за дверью не шорохнулось.

Егор спустился вниз, вышел на проспект: подстегивая свою досаду упрямым желанием бродить до рассвета, потащился к Довмонтову городу.

Еще раз нашел в темноте он и церковь на Жабьих Лавицах. «И свершили однем днем и освятили…» — вспомнил он запись в метрике. Была же это заурядная, подлатанная и не раз перестроенная церквушка, гораздо хуже названия, данного когда-то метким народным словом. Никаких лавиц-мостков и в помине. И так часто бывало: воображаешь с чужих слов одно, а находишь другое.

В три часа в приоткрытую дверь его номера кто-то стукнул.

— Я видела из окна, как ты шел, — сказала Лиза.

— Садись.

— Не спится? И почему один?

— Так…

— Пришла помешать твоему счастью.

— Каким же способом? — спросил Егор.

— Самым простым. Не холодеть…

— Я женюсь, ты знаешь?

— Но какое мне до этого дело? Какое мне дело, кто тебя будет обстирывать? Хороший мужчина принадлежит всем. Ты не дрожишь, что она войдет? Господи, какие мужики дураки. Еще не началось, а уже кончилось. Не слушай, не слушай меня! Дай мне какой-нибудь журнал, и я уйду. В Москве будь, пожалуйста, моим гостем. Это безопасно. Ничего я не хочу от тебя, живи только и будь здоров, изредка тебя видеть можно ведь? Будут дети — береги детей, кому мы нужны, кроме детей, вот кто истинно в нас нуждается, а больше мы никому не нужны… Целую за ушко. — Она встала и выключила свет. — Не хочу быть никому в тягость. Страдаю. Не от тебя, не от тебя. Но страдаю ужасно. И не разбить мне вдребезги свое одиночество и отчаяние. И пусть, — сказала она уже от двери. — И пусть — услышит ли господь мои молитвы? — пусть будут счастливы все, все твои друзья…

Егору стало жалко ее, но теперь он не мог украсть у жизни нескольких минут, приносивших ему когда-то с Лизой несказанное счастье…

Егор увидел ее во сне, счастье было долгим, мучительным, и, когда открыл в темноте глаза, горько удивился, что нет ни снега, ни сибирских домишек, ни ее, — он снова один на своей кушетке. Счастье перешло в страдание, и он не представлял, как ему жить дальше. Еще не пробило на старинных тестевых часах и четырех. Он зажег лампу и сел к столу писать ей письмо. Он начал с тех непридуманных слов, которые глухим криком вырвались из него, едва он проснулся: «Как же я теперь буду жить без тебя?!»

И как же это странно! — ее не было, не было с ним раньше. Можно было бы состариться, умереть, да так никогда и не узнать, что жила на свете такая волшебная женщина. Даже в кино ее не придумаешь. Еще в марте он укладывался в дорогу, жалел Наташу, потом на юге снимался, вечерами играл в преферанс, и ничто не предсказывало перемен в его жизни.

И вдруг: «Я к тебе долго шла и пришла…»

Съемки в Херсоне заканчивались в самом начале мая, потом перевезли бы их в Керчь, потом он бы спокойно улетел в Москву, и сезон этот мелькнул бы в его судьбе подобно многим другим. Из Керчи намечал он еще заскочить в гости к Дмитрию.

Со съемок их привозили к вечеру, Егор поднимался в ресторан гостиницы, ужинал и запирался у себя в номере. Кому писать на листочках с силуэтом римского отеля? о чем? Все, кажется, уже написал. Нечего больше. Сидел в кресле у стола до самого поздна и перебирал свои прошлые дни. Тикал будильник, который Егор возил с собой. Целый день крутились у камеры, спорили, говорили о том, о сем, а едва закроешься один — душа вспомнит все свое. Или в час, когда не боязно нарушить тишину соседнего номера, брал он свою спутницу-гитару и тихо пел один романс за другим и не мог уже остановиться; тогда казалось, сколько чувства еще в нем — кому передать? кого растрогать или успокоить? Или пел песенку про гримерную, которую сочинили актрисы:

Иногда перед сном он гулял по Херсону с Владиславом.

— Так хорошо мы здесь с тобой живем, — говорил тот. — Даже в Москве я не бываю так празднично счастлив, как здесь. Одиночество иногда очень полезно. Зачем люди так долго живут вместе? Не лучше ли, думаю порой, жить одному?

Перед гостиницей они еще раз любовались замирающим городом.

— Запоминайте, господа, этот вечер, — прощался Владислав. — Жизни у нас так мало… Вот, видите, мама ведет девочку. Ей лет десять. Она еще будет жить в этом мире, на звезды поглядывать, а нас уже может не быть. Я всегда об этом думаю. Время! Запоминайте вечер.