Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

«Пропадаю… Заснул с этим чувством, проснулся с ним; днем это же чувство… И так уже много-много недель… Остановился. В тридцать-то лет! Только бы в гору, в гору, брать перевал за перевалом… А неохота, не манит вершина, главное — не ма-анит, мне скучно, и я ничего не могу. Перестал удивляться. А я и жил-то, трепыхался и летел оттого, благодаря тому, потому и т. д., что без конца чему-то удивлялся, обманывался, придумывал себе забаву. Это несло меня. Мне хочется жить, когда на сердце есть что-то волшебное. Я любил похныкать (в письмах к друзьям), посамоуничижаться, но сейчас мне в самом деле горько, нехорошо… Пропадаю, пропадаю… И никому не пишу. Про что писать? как мне плохо? Раньше, если писал об этом, то в связи с чем-то, в связи с желаниями, которым что-то мешает. А сейчас ничего, ну ничего ровным счетом! — никаких желаний. Болото. Тихое горе. Разочарование собой. Сколько раз было! Но я знал, за что себя ненавижу. Нынче ничего не знаю. Та-ак… Просто пропадаю. В старое время дневнику своему жаловался. Лень, неохота. Да и где он? — в чемодане где-то в Москве. Эх, Егор! — достукался, додрыгался… Пуст, выхолощен. Уже тихо, без восклицательных знаков, но очень сильно хочется, как-то меланхолично, что ли, навестить Димку, пожить с ним рядом. Все вроде бы нормально: и Херсон, и степи, и на съемочной площадке меня ценят-любят, и женские взгляды, и детки у меня растут, а мысли чик-чик-чик: пропадаю, пропадаю, пропадаю…»

Так думал Егор у окошка в автобусе накануне того воскресного дня, когда его разбудили стуком в дверь. Был полдень.

Утром позвонил ему Владислав:

— Давай-ка мы немножко прогуляемся. Мне не хочется одному. Надо купить вина, какой-нибудь закуски.

Медленно они шли по городу.

— Как хорошо никуда не спешить.

— Поглядеть на тебя со стороны, — сказал Егор, — ты похож на хорошего хозяина. Сумка, кормилец семьи.

— А на самом деле я хочу побеситься с девицей. Бобыль, что делать… Знаешь, я бы с удовольствием сыграл в кино человека (но кто такого напишет?), который думал, что у него с женщиной ничего не может быть общего. И потому она от него ушла. Когда мы начинали жить с Лилей, я…

Это была его вечная тема: он, бывшая жена, молодость. С чего бы ни начал, к ней возвращался. Егор ему сочувствовал; в предыдущей киноэкспедиции они так же ходили в магазин, и на ночь, перед расставанием, Владислав шутя-серьезно просил: «Напомни мне завтра, что я должен жениться».

По воскресеньям после обеда они спали.

Кто же мог стучать?

Как она рассказывала после, ей пришлось долго искать Егора. И почему-то решила она, что застанет в его номере женщину.

Ему потом часто хотелось, чтобы появление ее свершилось еще раз, совсем иначе, пусть бы они стали вновь незнакомы и еще раз впустил бы он ее к себе, но вел себя по-другому. Она ему сразу понравилась: высокая, с глубокими глазницами, несмелая. Она села в кресло и вздрогнула плечами, попросила сигаретку. Замерзла?

Но Егор ошибся: она нервничала.

Серьезность, задумчивость, солидность (таким она его загадала) — ничего подобного не нашла она в нем. Он был так молод! И такой простяк в общении. Рыжеватые волосы чуть-чуть поблескивали на висках сединой, взгляд был легкий, добрый. Что будет? На столе лежали карты, она собрала их, вытянула одну, другую, они сворожили ей неудачу, но первые минуты с мужчиной уже не сулили ей плохого.

Егор же ни на что не рассчитывал. Прозрение тогда отказало ему. Он не задумался над тем, кто приехал к нему. К нему! Издалека. На поклон. Редкость это, что ли, в профессии киноартиста. Женщина и женщина, одинокая — ну и что ж? Ему и в голову не влетело, что она ради него провела две бессонные ночи, что она, может, страдала, не так это все просто — пуститься на встречу с артистом, не интервью же она брать налетела? Сиди, спрашивай, выкручивайся, раз нашла. Между тем он, как всякий мужик, искал в ней красоту, обаяние, косился на ее ножки, так, вроде бы впустую, но оценивал ее прелести.

— Вы получили мое письмо? — спросила К.

— Какое письмо?

— Я просила разрешения приехать.

— Нет.

Она резко выдохнула дым и округлила зеленоватые глаза.

— Я вас обеспокоила?

— Да бросьте. Хорошо то, что неожиданно. Надолго?

Егор встал.

«Кто их знает, этих женщин».

— А вы еще сколько пробудете?

— Через четыре дня нас перевозят в Керчь, — сказал Егор. — Съемки на рыбзаводе. А что?

— Ничего.

— Я вас сразу узнал.

— Как?!

— А так. Понял, что это вы, и никто больше. Вы писали, что хотите посмотреть, как ведутся съемки? Почему вы так громко стучали?

— Разве? Наверное, от торопливости; мне казалось, я не успею. Я очень долго ждала встречи с вами, — сказала она тише, серьезней.

«Н-да-а? — подумал Егор. — Еще и ночевать останешься? Вообще-то на тебя не похоже».

— Вы устали?

— Я замерзла. — Она двинула плечом. Егор снял с вешалки свой летний пиджак и подал ей.

— Как раз? — Маленькая услуга интимно сближала их. — Грейтесь, а я пойду. Поесть-то надо. Вы с поезда? Ну вот. Шампанское! — поднял он руку вверх и чуть вскрикнул: — Раз так, отметим историческое событие. Хорошо?

К. быстро, покорно кивнула: да, да.

— И сигарет.

— Как не нравится мне, когда женщина курит. Это же же-ен-щина, зачем ей сия гадость?

— Я курю одну-две в день.

— Очень жаль. Сидите. Если я не вернусь, сообщите в газету. Я теперь должен подумать о славе, а как ее добудешь иначе? — Он ерничал, чтобы раскрепостить К. — Вы же не полюбите простого смертного?

«Полюблю, уже люблю вас», — сказали ее улыбающиеся нежные глаза.

— Любой женщине хватит вашей известности, но ею сыт не будешь.

— Даже так?

— Интересно то, что никому не известно.

— Тогда я куплю много-много бутылок шампанского.

— Согреет и одна, — сказала К.

«Кого согреет-то? Ну, ну…» — стал оживать Егор.

О чем она думала без него, пока он толкался у прилавка, звонил Владиславу, Егор никогда не спрашивал. Он ходил больше часа. Ему бы спешить, волноваться, а он ничего. На город спускался вечер; завершалась суета дня, солнце бледнело, и что-то просящее, вместе с сумерками, подступало к душе. Из ресторана, напоминавшего о праздности, временной свободе, разносилась музыка, но не всем там место. За годы киношных скитаний рестораны осточертели Егору, они, если заглянуть на минутку, отпугивали его всегда обособленным богемным душком, там того, кажется, и считают человеком, кто побогаче заказывает и наглее сидит. В южных, курортных и полукурортных местечках, подмечал он, робеет твое чистое чувство, теснится в груди; ему больно. Упаси бог появиться в них в свои несчастливые дни — как сражен будешь этой ярмаркой здоровья и цепких знакомств! Зачем всякие истины, грезы любви, когда все просто, скоро и весело? В Херсоне еще не так, но все же юг, нега. Он был не гостем, а работником, и, когда перепадало, как сейчас, беззаботно проветриться по улицам, мечта разгуляться искушала и его. К морю возил он и семью. У моря в его Наташе пробуждалась неведомая дотоле учащавшаяся страсть. Нынче Егор был третий месяц один. Он скучал по дому, звонил, посылал деньги. «Они там, — мелькало теперь, — а я в Херсоне. Вечер, иду за шампанским, а в номере у меня женщина. Ждет, и что-то будет сегодня. И если — да, греха на душе нет. Какой грех? Это, конечно, грех, но никто еще не каялся в нем. Я такой же, как все. Все про-осто. Сидит, ждет меня. Приехала. За-ачем? О! Я обещал позвонить Владиславу. Но ему пока — ни-ни. Явится, застыдит женщину до смерти. Она, может, порядочная. Да наверняка порядочная… Ничо. Посидим, поговорим…»