Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Я вспомнил, — отогнал свою задумчивость Владислав и повернулся к Егору, — вспомнил, что, когда Ваня в Краснодаре сказал мне, будто Лиля мне изменяет, я чуть не потерял сознание. Я опустился на пол. Значит, я был не такой уж… — Он спросил взглядом, понимает ли Егор, какой он был. — Значит, я любил ее. Она была равнодушна ко мне. Как к мужчине. В этом, к сожалению, все. Без этого нет ни любви, ни семьи. К сожалению. Нет, к счастью. Иначе зачем жить вместе? Если нет страсти.

Егор присел на диван, потрогал карты, отсчитал тринадцать штук в стопку, четыре положил рядом, рубашками вверх.

— Налью? «Кокур» ничего. Посиди-и! Да, если бы Лиля захотела вернуться в прошлом году, я бы ее взял. Время затянуло болящие раны, — говоря высоким слогом. Но если бы… Ты веришь в судьбу? Я верю! — не дождался он ответа. — И в черную магию, в камни, заговоры, во влияние созвездий. Да что толку. Когда Лиля ушла от меня, возвращалась и снова уходила (о, как я страдал, если б кто знал!), друзья говорили: «Она не может жить без тебя, она не хочет жить с тобой». Как это верно! Я иногда так напивался, шел домой (свет не гасил, хотелось создать иллюзию, что дома у меня кто-то живет), прислонялся к стене и стоял добрый час, думал, что лягу и сердце замрет. Пишем, снимаем, а все не про то. Нет личного счастья, и никакое общественное благо не радует. Когда Лиля меня бросила, все упало: мне ничего не нужно! Все опостылело. Меня обкрадывали, разоряли мои карманы — не жалко. Вещи потеряли свою ценность. Потому что я потерял главное, я потерял человека, дороже которого, как оказалось, у меня не было. Я оглох и ослеп. Это я-то? На всех углах я кричал, что семья — последнее дело. Оказывается, я не могу жить один. Лиля мне говорила: «Как ты не поймешь: все в этом мире зависит от одного человека. И хотел бы по-другому, а он с тобой везде, и ты без него никуда». Я улыбался. Оказалось, я не могу жить один. Живу, живу, мой милый, но как? что это за жизнь?

— Подумай о возрасте своем, — сказал Егор. — Охота тебе просыпаться и видеть чужие потолки?

— Но разве твои пробуждения под собственным потолком приятнее? Извини, я, конечно, не прав. Дело не в том, Егор, чтобы покрыть себя женским панцирем. Я должен любить ее. Лилю или другую. У меня свой идеал красоты. И если я ищу, то ищу похожую на нее. Будешь? — тронул он бутылку.

— Ну, давай, что ли, — сказал Егор и вспомнил о гостье.

— Возьму и женюсь! Я сегодня, как всегда, спал с седуксеном. Не помогало, я встал и написал невесте. Ты ее видел у меня в Москве?

— Хороша. Меня для нее не существовало. Как уставилась в телевизор, так и не повернула головы.

— Девятнадцать лет. Ах, на ней бы я женился. Она мною крутит, как хочет, но я поддаюсь, мне интересно с нею. Она тащит из меня деньги, обманывает, конечно.

— Не женись. Рогов наставит.

— Мне уже будет все равно, — слабо качнул он головой. В согнутой руке он держал рюмку, смотрел в окно на крыши домов вниз. Глаза его не цеплялись там ни за что, они прокалывали пространство и где-то далеко, в общей картине прошлого, отыскивали памятные зарубки. В глазах сверкало несчастье, к которому Владислав привык и относился как к чужому. Его манера говорить о себе тоном постороннего, то резко, то с улыбкой, отстраняла; утешать его жалостливым словом — нанести ему досаду.

— Я человек декоративный. Люблю внешнее.

— Подумай, подумай. Ей девятнадцать лет!

— А мне тридцать три. Нас увидел однажды вместе ее одногодок, отозвал и сказал: «Зачем тебе этот старик?» — «Мне с таким стариком веселее, чем с вами, сопливыми». Я ее обнимаю, а она звонит своему жениху — мальчишке с машиной — и отчитывает его: «Ты почему так ведешь себя? Я тебя ждала, я сегодня болею, учти — это последний раз!» Поворачивается ко мне и шепчет: «Знал бы он!»

— Чехарда.

Владислав раскинул руки:

— Мой милый. Не осуждай! Не смотри на меня так.

— Жалею тебя. Пропадешь.

— Ну что же. Знать, судьба. Приходи, прогуляемся по городу. После девяти я свою тетку отправлю. Не осуждай.

— Не пей много. Ты уже хорош.

— И ты тоже.

Егора потянуло к гостье. Надолго он бросил ее одну. Теперь наговорится с ней, что-то пришла такая охота, Но он дал себе слово, что будет вести себя без притязаний, зачем ему эти глупости с всегда одним и тем же концом?

К. сидела в кресле, спиной к двери, и не оглянулась, когда он вошел. «Знаю, знаю, что это вы», — могла бы сказать она ему. Егор поставил шампанское, прикоснулся рукой к ее плечу и, улыбкой признаваясь в хмельном грешке, заглянул ей в глаза. Она слабо, неуверенно улыбнулась ему в ответ. Она еще была ему незнакома, чужая, с тайной.

— Простите… — сказал он и принялся долго смотреть на нее.

Она закрыла ему глаза ладонью.

— Я стесняюсь…

— Меня? Я плохо себя веду? Вы знали, какой я?

— Я приехала к вам, — значит, я верю, что вы порядочный человек.

— Вы ко мне прямо из дому?

— Не совсем. Я отдыхала в Евпатории.

— Вы голодны, хотите сыру? Шампанского?

Она, как тогда, быстро кивнула: да, да.

— Шампанского! — крикнул Егор и вскинул в руке толстую бутылку. Открутил проволочку, налил. — Прошу! Плохой актер сегодня гуляет! Простите меня… Я пропадаю, пропадаю… Можно, я присяду поближе? Пейте, это благородный напиток. А порядочный я или нет — увидите сами… Можете ложиться и спать, а я уйду к товарищу.

— Нет, не уходите!..

— Тогда выпейте… Для смелости.

— ??

Невероятно! — неужели это случилось с ним? Егору было так хорошо, что ничему не верилось. Действительно, все на душе было как в первый раз, как когда-то давно. И, как когда-то, казалось, что все это будет вечно, до смерти, свежо и ново. При Наташе чувства его обленились, улеглись, точно ненужные больше, и на их место выставились нервные волнения, раз за разом губившие что-то в душе. Неужели он еще так молод? Он и не считал себя постаревшим — тридцать лет, подумаешь! — но окрылился теперь словно юноша, и мысли были одни, о К.

Егор ехал к другу из Керчи, в которую перебралась киногруппа. Выпадало на его долю четыре свободных дня. Надо было очнуться. На высоком пароме, под музыку из рубки, он почувствовал, что счастлив. Отчего же? Ведь ничего между ними не было. Да, счастлив — тихо, спокойно, неожиданно. И синяя вода с дельфинами, и чайки, и солнце, и белые зернышки хаток в голубом отдалении, где жил когда-то на высоком берегу его друг, и мысли о ней, утрешней, с чистым зоревым румянцем — все соединялось в одно слово: счастье. Оглянувшись на керченские серые холмы, он даже подумал: не затлелось ли в Херсоне, в последние минуты у поезда, нечто такое, что займет целиком его будущую жизнь — по крайней мере, этот год?

— Неужели это случилось с ним?