Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Есть, — сказал Егор и подумал о К. — У меня в Херсоне начался роман.

«Роман? но почему бы и нет?»

— Так что же ты молчишь?! Едем! И навестим Болю.

— Она еще жива?

— Ударилась в религию.

— Ударилась… Она и раньше была религиозной, но не всем же докладывать. Как с тобой богу молиться? — у тебя Смоктуновский выше Христа. Верно?

Павел Алексеевич одобрительно улыбнулся. Пустой, но почему-то приятный в общении человек, подумал Егор. С ним легко, часы летят, и не скучно нисколько. Можно представить, как он заговаривал женщин. Для жизни столь ветреное компанейство, пожалуй, выгоднее ума, тяжелой серьезности и молчаливого достоинства. Иногда в сознании, отравленном на секунду здравым смыслом, мелькнет сомнение в своих правилах, и душа скрытно застонет, позавидует простеньким чужим удовольствиям. Зачем было в восемнадцать лет удирать из студии, лелеять в своем воображении ту идиллическую жизнь, которой нет? Куда как проще тереться без претензий, без снов, добывая любыми способами хлеб насущный, карабкаться по ступенькам карьеры! Вот Павел Алексеевич — пожалуйста! Перебираясь с места на место, он целых двадцать лет ставит одну и ту же пьесу «Таня». И ничего.

Они пообедали в «Маяке». Павел Алексеевич в основном пересказывал содержание фильмов, которые Егор пропустил.

— Чем ты восторгаешься, не понимаю, — корил его Егор. — Хитрый, наглый одессит делает деньги, а вы и рот разинули: ах, ах, как закручено! Запустил Димка твое воспитание, запусти-ил.

— Ты большой актер, мне трудно спорить…

— Я вообще не актер… И не люблю трепаться об искусстве. Извини. Я посмотрю туда: Кубань течет в море, прощается с вашими землями, рыбаки там, городишко, казачок прокостылял — это мне в сто пятьдесят раз дороже и нужнее, чем опять и опять обсасывать, что да как в искусстве. Надоело! Ради бога не сердись!

Павел Алексеевич поспешил извиниться в свою очередь:

— Что ты, что ты, Егор. Я понимаю. Мы маленькие люди, мы ждем от вас полного проникновения в жизнь человеческого духа. Я читал Станиславского, — приложил он руку к сердцу, поясняя тем, почему он столь выспренне выразился.

— Я вот, кажется, влюблен, Павел Алексеевич, — сказал Егор и повернул голову к окну, долго смотрел на Кубань.

— Роман? Ну и чудесно. Это хорошо, это хорошо-о! — потянулся Павел Алексеевич через стол. — Радуйся. Благословляю! Я по глазам сужу, что ты не тот, ты одухотворен, «в глазах горит огонь желанья-я!» — пропел он.

Павел Алексеевич умел льстить, но на сей раз бурная радость перехлестнула его холопство, которое все же было в нем.

— Любовь преображает, я не поэт, я ста-ар, я стар, я никто, я ничтожество, я часто плачу от своего ничтожества, но когда я читаю о любви, гляжу кино, когда я сам, грешный человек, прохожу мимо красивой девочки, я чувствую, что вся жизнь в этом, ни-че-го без любви, — чушь, ерунда, скука, помойка, если сердце застыло и чахнет в быту. А Егор? Поздравляю! Мне бы, мне бы!

— Подожди поздравлять. От твоих речей выпить прямо…

— Возьмем? Нет, дождемся банкета. Там врежем, а?

— О как неохота, на банкет-то. И неудобно.

— Я тебя представлю начальству, книг они не читают, а фильмы смотрят. Люди интересные, председатель — во! Поглядишь, послушаешь. Обогатишься деталями. Выйдешь к морю, помашешь ей в ту сторону, где она живет. Ах…

— Она теперь уже дома.

— Где, если не секрет?

— В Ярославле.

— Я пел там с ансамблем в пятидесятом году! Меня вызывали. В городе меня все знали: «Павлик, здравствуй, Павлик!» — Слезы выступили у него на глазах. — И тоже был роман.

— Сижу с тобой, хорошо, — чиркнул спичкой Егор, — а я должен быть сейчас дома. Четыре дня свободных дали. Впервые не хочется домой.

— А кому хочется? Им, думаешь? — Он метнул взгляд на раскрасневшихся мужиков за соседним столом. — Они уже крышу пропили, взялись за столбы.

— Я всегда рвался. И так почти не живу дома. Пять лет в отпуске не был. Сейчас вот приеду, и, если утвердили меня на роль (там роль-то, буза), надо лететь в Бухару, до осени аж. Под Москвой еще корячится съемка, ну это не раньше ноября, декабря. Никак не дождусь, когда выпадет экспедиция в родной город или где-то возле Димки. Семью не вижу.

— Пора возить с собой ключницу, горничную, как там еще?

— Наложницу? В каждой киноэкспедиции, Павлик, можно завести временную жену, да зачем?

— Он был строгих правил…

— Но. Как Владислав шутит: «Я всегда люблю только одну женщину, но в разных постелях».

— Ты изменял Наташе?

— Ну как ты думаешь?

— Думаю, нет! — захихикал Павел Алексеевич. — Она у тебя хорошая, — с умилением сощурил он глаза, — она, я представляю, как она тебе верит! Она с тебя пылинки сдувает!

— Нет, Павлик! — вздохнул Егор. — Она чует, она у меня за тысячу километров чует. Она сейчас, уверяю, ночами не спит, ей кажется, что у меня кто-то есть. Это точно. Но главное: как я только войду — и ничего спрашивать не надо: по моей роже все будет видно. Я чем-нибудь да себя выдам. А то еще проще: я сам скажу.

— И раньше говорил?

— Раньше-то я умней был, — засмеялся Егор. — Раньше я еще на запас оставлял: вдруг любовь?! Раньше! Я же как изменяю-то. Сижу в аэропорту в Воркуте. Пурга, аэропорт закрыт. В трех шагах гостиница. Шалопутная, очаровательная восемнадцатилетняя техничка, весе-елая! Такое милое трепло. Плясала со шваброй, убирала пол, вызнала мою кинобиографию, все заглядывала в мою комнату и приглашала к себе в дежурку «поговорить про любовь». Трепло. Милая, с безбожно подведенными глазами. На другой день стерла: «Лучше? Правда, я так лучше?» Визжала, водила в столовую, не давалась взять за руку, а в первый день поехала провожать на железнодорожный вокзал и прыгала, что не досталось билетов, что не уехал. Вот такая. А когда дали билет на другой день и когда действительно уезжал, выскочила раздетая на пургу и не отняла руку, подставляла щеку, чтоб поцеловал. Я ей до этого со скуки дневники свои читал, свои записи про Лизу, про Наташу, стихи свои давние — она-а! Попрыгали, поболтали — и вся любовь. Ничего! Приезжаю к Наташке, говорю: «Изменил тебе, мать, вчера!» — «Хоть с хорошей?» — «Во тьме не разглядел». — «А ты вернись и разгляди». — «А пустишь?» — «Ведро сначала вынеси, потом пущу». И рассказал. Посмеялись. Такие мои измены. — Егор налил соку, примолк, что-то вспоминая. — Была одна встреча и на выс-шем уровне!

— На высшем уровне — хорошо!

— Не мое, Владислава. Светило. Лучший знаток книги о «любви».

— Никогда не читал.

— А «Войну и мир»?

— Нет. Каюсь. Кино видел.

— «Война и мир» все-таки нужнее, — зло сказал Егор. — Вот. Меня трудно затащить. Я должен либо полюбить, либо обмануться, как с Лизой. Бывает, конечно, и так. Сижу как-то в гостинице, в Суздале. Выпросил у оператора большой лист бумаги, заправил авторучку — я неделями готовлюсь письмо писать, — сел, пишу Димке. А зима! а снег! а солнышко над церквушками! — это днем я ходил по сугробам. Вся краса тысячелетней Руси. Пишу другу: «Вечная несправедливость судьбы: я в Суздале, а тебя нет. Мы должны быть здесь вместе, надолго (где только не должны бы мы были быть! эх!..). Ждет тебя Суздаль, сюда тебе, сюда! Найти конюшню и верхом объезжать угодья (это уж мои мечты). Пожить в гостинице, которая не намного лучше той, станичной, и где-нибудь под стенами Спасо-Евфимиевского монастыря сядем, два старых друга, пообсудим все, поругаемся немножко. Приезжай-ка». Знаю, что не приехать ему, работа, а пишу, зову. Написал, заклеил, лежу себе от скуки. Выходной. Бажова сказки почитал. Раньше я к грусти относился скептически. Всем оптимизм навязывал. И вот Бажов. Сказка, выдумка — и грусть. Неизбежно. Неизменно. Грусть, грусть, грусть! — Павел Алексеевич завороженно, с завистью влюбленного глядел на Егора. — Везде грустный конец. Реальный сказ, жизненный — грусть. Волшебный — все равно грусть, грусть. И в этом жизнь и прелесть. И вдруг где-нибудь через сто страниц откуда-то радость прет! Не сама собой, а через эту грусть, вместе с ней. Ну так вот. Выходной у меня. У всех. Чего-то хочется, как женщине — кисленького. Звоня-ят. Женский голос. Просят зайти в такой-то номер. Может, кто из наших, но что так таинственно? А ну-ка, интересно! Как молодая, жаждущая новых впечатлений стерва, встаю и иду. Чего мне терять? Стучусь. Открывает женщина. Весьма хороша собой, я бы к такой очень долго стеснялся подойти, да так и не подошел бы. Зазывает. Сама. Ага! В темную комнату. Очень заманчиво и непонятно, но не отступать же? Иду. Уже прикидываю: так, этак. Вспыхивает свет и — дружный хохот: вся наша группа (бомонд), стол ломится, день рождения у жены главного героя картины, а та, что открывала, — сестра жены. Вот мерзавцы! испортили песню. Что ж, ладно: мои донжуанские порывы — как рукой, я скорей к столу. Пригласили как тапера, попеть да поиграть им на гитаре. А мне что! Пою. Пью. Много пою, много пью. Глядь, гости встают. Совсем. Совсем уж растаяли. Я все пою.