Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— В клубе поэты выступают, — сказал Егор. — Вам интересно?

— Бо-оже сохрани! — вскинул палку Аввакум. — Галиматью слушать.

— Вам все галиматья, — заметил Леонтий. — И спектакли галиматья, и стихи галиматья, и все галиматья.

— Выходит и всему миру навязывает свою бездарность. У Пушкина конюхи были образованнее.

— А вы их видели?

— Вся эта ахинея называется: поцелуй бачок!

— ??

— В прошлый вторник я был в городе у сестры. У дома там бачки стоят, в которые мусор вываливают. Вышел домоуправ в сопровождении штата проверить, как мусор лежит. Поднял крышку и засунул голову в бачок! — Аввакум аж перевалился назад от удовольствия. — Я от души посмеялся над идиотом! За минуту до этого он был высокомерен с моей сестрой. Этому сукину сыну только в бачки заглядывать. Подумаешь, шишка!.. домоуправ! Понаставил вокруг домов заборчиков, не может видеть неогороженного пространства.

— Я пойду, — встал Леонтий. — Не могу. Ой-ой-ёй, нет на вас…

Леонтий даже не попрощался, стукнул дверью.

— Какие вы стихи читали? — спросил Егор. — О детстве? в честь отца? Ну, прочтите.

— Боля, не возражаете? Мне интересно, что он скажет, Я любитель, строго не судите.

— С чувством… — сказал Егор. — В самом деле ваше?

— В день столетия отца я заказывал в церкви панихиду. Пойду!

Боля с облегчением провожала его до колодца.

Егор поблуждал взглядом по стенам, отошел к столу, прочитал в «Известиях» корреспонденцию из Вашингтона, потом в «Неделе» статью о Брижитт Бардо. Актриса меняла мужей. Боля подчеркнула ее слова красным карандашом: «Я ухожу до того, как меня покинули». На маленьком столике лежало письмо, которое Боля начала, видно, вчера-позавчера. «Дорогой Кирилл Борисович! Не можете себе представить, как я рада…» Егор давно не писал Свербееву. Сейчас тоже не до того. Подождут и родные, и Никита. Перед сном он напишет ей. Он поминутно вспоминал К., что-нибудь говорил. Она, она, она — второй день. Ничто не могло им завладеть нынче, он только вежлив с людьми, не больше. С ним редко случалось, но теперь он хотел выпить и ждал Павла Алексеевича, пусть уж ведет на банкет. «Я долго шла к вам и пришла». Нету Москвы, дома, ничего. Она!

«Здравствуй! Знаешь, где я? В станице, где жил мой друг. Хожу и разговариваю с тобой. Люблю тебя. Зачем отпустил тебя рано? Я тебе ничего не сказал там, где все осталось: наша встреча, вокзал, не те слова. Все еще, как дым, висит там. А нас нет. И теперь, когда я один, никого не вижу и не слышу, все кажется мне волшебством. Где ты сейчас? Давно я таким не был. Я так тебя сейчас люблю… Когда же мы встретимся?..»

Потом толкнула его память к Никите. Он и ему сказал несколько слов: «Друг мой! Подожди. Большо-ое письмо пришлю. Уж поговорим. Еду к Димке, на два дня. Неожиданно. Хорошо то, что неожиданно. Будешь ты смеяться надо мной, ну да ладно, Егору не привыкать…»

И с Димкой он уже повстречался, сидел на кухне и рассуждал:

«На первом курсе я мечтал-то: идеально было бы, если б и она меня (Лиза) полюбила, сама изменилась и меня изменила, не перевоспитала бы, а открыла, раскрыла, оживила меня. Опалила меня чистым, могучим пламенем, ну как великое искусство иногда. Вошла бы в мою душу сквозь этот пламень, разжигая его и сама пылая им же. Мечтал. Мал был, недостоин. И вот через столько лет нашло меня тихое пламя, а сразу я не зажегся. Зато потом…»

И матери сказал, услыхав ее вопрос — надолго ли? сказал весело: «Без меня не можете? Ну, сделаю, сделаю… О ох, беда мне с вами. В няньках я. А брат на что?»

И домашние в Москве мелькнули. «Здра-асте! — обступили его. — Его вели-ичество пожаловали. Откуда же? А группа ваша в Керчи, между прочим. Жить без друга нельзя, конечно. Ну, жив-здоров? Едем за город».

И опять она. «Вы будьте ровней, успокойтесь». Она! Ему.

А на стене сквозь запыленное стекло проступали три головы, «Три возраста» — шедевр живописи. То было чужое время и чужая судьба.

Вошла Боля.

Ах, старость. Вошла Боля тяжело, взглянула на Егора: что будем делать? Егор подумал и испугался своей мысли: ей не с кем здесь жить! Сама она, может, и не выразилась бы этими словами, она бы пеняла на старость, на место, где она все-таки не жила столько, сколько другие, и обрести родство с кем-то теперь уже не так легко. Соседи ее жаловали, но они были совершенно, совершенно другого воспитания. Они были другие люди. Так все понимал Егор. С кем ей жить здесь? Недаром она посылала за неделю кипу писем. Куда? Прежде всего подругам, с которыми она разделяла судьбу почти полвека. У нее с ними было общее прошлое.

«Но, впрочем… — думал Егор. — Это только мои догадки. Ее так любят, и она так добра ко всем».

— О чем мечтаете, мон пти?

— Думал о вас, — сказал Егор. — Скучаете?

— По кому ж мне скучать? Я одна. Вы-то как?

— Да вот… — хотел было признаться он, но не стал. — Ничего! Кажется, еще не стар, а устал.

— Отчего, мон пти?

— От славы, Боля, от славы, — иронизировал Егор. — Прям по пятам гонится за мной, как девушка какая. Ни ума, ни таланта, ни имени, а славы хоть отбавляй.

— Вы такой же забавный. Представляю, как вас любят. Вы обаятельны!

— Ну, Боля… Хорошо, что нет никого. Я краснею, мне сразу хочется выпить и пойти на танцы. Я и без того сегодня на парусах. Влюбился. Предал семью, забыл свое имение, лошадей, упразднил кучеров, рассчитал — все улетело как во сне за лобзанья.

— Неужели?!

— Да шучу. Я же плохой шутник. А чуточку и правды есть — ночью буду писать послание. Интересно жить: ничто не обещало мне счастья. А может, это горе? Ведь я женат. Я никогда не насиловал свою душу. Сижу вот у вас, и как приятно думать, что снова, как в студии, мне хочется волноваться, нарушать все свои распорядки, мечтать о ней, по-школьному, по-глупому дарить ей такие слова, о которых я позабыл. «О чем мечтаете, мон пти?» Я солгал. Я разговаривал с ней.

— Она скромная, порядочная девушка?

— Хорошая, Боля! Про легкую связь я бы не сказал вам.

— Надеюсь, у вас их не было.

— Мне друг говорил: «Подпускай к себе лишь самых красивых». А я за характер люблю. За обаяние, как вы говорите. Я не могу так. А может, Боля, я просто в ударе. Я правда устал и не знаю, куда деться. Кино мне надоело. Я здоров как бык, и стыдно заниматься глупостями. Чаю я не хочу.