Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

«И вы будьте ровнее, успокойтесь, — сказала К. — Вы, я вижу, устали».

Егор оглянулся. В станице совсем стихло. Неподалеку, в Болиной хатке, ярким пятном в стене горело окошко. И во дворе был виден белый круглый колодец. Егор пошел к воротцам.

У Боли пили чай гости: два старика в толстых очках, вежливо ненавидевшие друг друга. Оба терпеливо сносили дозревание катаракты, ходили с палками, ощупью, но Аввакум как-то умудрялся замечать в автобусах красивых женщин. Все ли еще рассылает он молодящимся дамочкам свои стихи с намеками, а Болю мучает коварными вопросами о Харбине? И кончил ли Леонтий коряво пересказывать романы Тургенева?

Они словно не вставали с венских стульев с того дня, как был в станице Егор у друга, четыре года назад.

Действительно — Леонтий педантично продолжал знакомить Болю с прославленными старинными романами и даже романами в стихах; в прошлом году он своими словами передал драму Онегина и Татьяны. Аввакум сидел сбоку и поправлял или вспоминал анекдотическую версию оперы «Евгений Онегин»: «Уже пора стреляться, а Ленского все не-ет! Что делать, что делать? Я стал кричать-гукать: где он, где он? И т. п.» На сатанинские речи Аввакума Леонтий уж махнул рукой. Аввакум писал элегии, одевался, как молодой, и всех пичкал будто бы секретными новостями. Боля среди них казалась попавшей в засаду. Дважды в неделю отнимали они у нее тихий вечер. Когда по телевизору давали спектакли и Аввакум комментировал игру актеров, она нервничала и выкуривала полпачки «Памира». Если пьеса была классической, Аввакум выдерживал пятнадцать — двадцать минут, стукал палкой и произносил одну и ту же фразу: «Переодетые лакеи играют господ!» И уходил. Но задерживался нудный Леонтий. За годы соседства Леонтий так и не уразумел, что Боля видела хотя бы чуточку больше его. Аввакум, когда проникал к Боле один, смеялся над Леонтием, над его махровым упрямством. «Ему коров пасти, — ругался Аввакум, — а он читал лекции по истории. Упал тут как-то сослепу в раскопки, прямо в яму одиннадцатого века — в самый раз бы ему там сидеть!.. Милый человек? Оч-чень милый. Душечка! Чудесный такой сукин сын. Ему не книгу, а бич в руки — и на выгон к коровам. Кафедру поставить, пусть читает им лекцию. Замечательно, хе-хе». Леонтий тоже не отставал по части характеристик своего собеседника. Ио говорил как-то униженно, ныл, плакал: «Ой-ой-ё-ёй, это что же такое! это что же творится! Ой-ё-ёй. Все-е ему не так, все-е ему не нравится. Ой-ой, какой злой человек, ну разве можно так? Ну сколько мы его терпим, ну куда это? Чего не хватает? Образование дали, — загибал он пальцы, — пенсия, огород, чего еще нужно? Это что, это что настало, ой-ой-ёй. Куда идем? Распустили, одно слово… Еще стихи пишет. Разве таким людям стихи писать? Не поэт, а пишет, кто дал право?» Боля все помалкивала, помалкивала. Они бранятся между собой, да никогда всего прямо в глаза не скажут, прячут из-за какой-то воспитанной в себе робости свои непримиримые чувства. Что ж ей вмешиваться? Разберутся.

Отцу Аввакума в этот день исполнилось бы сто лет. К скорбно-торжественной дате он сочинил стихи; Егор вошел, когда он дочитывал последние строчки.

Правда — как будто вчера оставил он их. Боля сидела у стола в том же плетеном китайском кресле. В туго стянутом теплом платке она была похожа на монашку. И вокруг все то же, то же. Ни одна вещица не сдвинулась с места. Репродукция средневекового шедевра, «Три возраста», стопки подписных журналов, невиданной красоты овальное зеркало, стакан, из которого он пил, и прочее — все тотчас напомнило ему о времени. Только за стеной не жил больше Дмитрий. Старостью, печалью одиночества, которое достается все-таки немногим, кто в распавшемся, некогда общем кругу родных и знакомых несет крест жизни последним, повеяло на Егора. Мельком, скоротечно, но повеяло. А он вошел молодым и красивым; звонким голосом поздоровался. Его век еще бесконечен.

Впервые, быть может, пока он около часа поддерживал беседы со стариками, ему стало скучно. Все повторялось. Леонтия беспокоило накопление частного капитала в руках торговцев цветами и капустой. Аввакум жужжал о каких-то книгах и ахал, как это Егор не удосужился их найти. «А зачем? — спокойно отвечал Егор. — И у кого я достану? Я семью-то месяцами не вижу, а значит, и Москвы, а потом… вот я вожу с собой Булгакова, мне хватит его надолго». Аввакум его почти ненавидел за такое равнодушие… А Панин в разговоре с Ямщиковым твердил: многие ошибаются, будто воспитывает честность тот, кто разлагает. Простоватые на это клюют. Егора тоже иногда укоряли дерзкие приятели на киностудии. И Егор усмехался: почему же он менее правдив, нежели те, кто полон желчи? И почему Аввакум уже подозревает его в некоем пособничестве тупости, отсталости и коварству? Да как же так можно! Разве у него, у друга Дмитрия не дрожит сердце, когда они видят рядом бездушие и хитрость? Разве уступил Егор кому-нибудь свои убеждения? И откуда же столько жестокости именно в тех, кто ее клянет и якобы борется с ней? О какой жесткости! Панину она и не снилась, а уж на что крут и рьян. Ужасна эта привычка: прежде упрекать, упрекать и упрекать других, а когда коснется — загребать жар чужими руками. Егор и перестал отвечать Аввакуму. Бесполезно. Он слышит только себя. Боля тоже была недовольна. Она к тому же еще и побаивалась, что Аввакум непременно затеет ненужные споры в ее доме.

Егор отступил к порогу и думал свое.

Егор судил так: может, он и отстал от времени, может, душа его консервативней прочих, умеренней. Но он знал про себя и другое и никому не говорил об этом. Случись что грозное, и он добровольно, в числе первых, пойдет и отдаст все свои жемчужные и простенькие радости, погибнет ли в первый же день, умрет ли от ран — все равно. Этим не хвалятся, но про себя надо знать заранее. Другие, те, кто слишком часто храбрился, и те, кто кричал о застое в жизни, попробуют, может, отсидеться в интендантских обозах, пристроиться в тылу на сцене, а он пойдет в самое пекло. Иногда с какой-то даже сладостью он думал о такой смерти, это было в дни, когда он уничижался, жизнь свою считал хлюпенькой, когда было так больно, что хотелось умереть. Но и не только тогда. Вдруг проносилась в душе, в его памяти вереница прекрасных жизней всех поколений в Отечестве, вереница событий, касалась заповедных струнок история и красота русской земли, вспоминались лица людей, которые его на этой земле обогрели, — и думалось то же самое. И никого он не хочет слушать, и нечего ему смущаться своей позиции. Да что! — жить тихо и честно каждый день труднее, чем смело выставлять грудь «за чужой спиной».

Егору хотелось остаться с Болей один на один, но старики запросили чаю еше.