Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Ха-ха!

— Ну а чо? Пою. Сестра жены героя сидит. Пора и мне. Прощаюсь, выхожу. Она за мной. И очень быстро, ни за что не вспомню, с чего и почему, страстно, исступленно целуемся. А надо было еще написать письмо домой, потом Никите, матери, бабке, деду. До писем ли? И Бажова дочитать, чем кончится: не радостью ли? Она мне «благодарна за этот вечер», она «страшно не хочет» меня отпускать! И полетел Егор в такую дремучесть, в такие белые сугробы, что все позабыл.

— И не кайся!

— Да нет, все нормально. Но это очень, очень редко со мной, Павел Алексеевич. Один раз. Чаще всего как? Ручки целую, в щечку, пиджаком их укрываю от ветра, кормлю, советую им, как парней своих в руках держать, они мне драмы свои рассказывают — прекрасно! А зачем просто так? «Зачем вам это баловство?» — мать Димкина говорила. Правильно.

Павел Алексеевич молчал. Неравенство в карьере лишало его порой мужества отстаивать в беседе свою точку зрения. Разговоры дальних гостей царапали его уязвленную душу, опять хотелось бросить городишко и улететь за золотыми снами. Вот Егор говорил о пирушке на день рождения, и он, Павел Алексеевич, уже в годах, воображал, как бы он там играл на гитаре и нравился. Непременно нравился, покорял, был нескончаемо интересен. И это не Егора, а его увела бы незнакомка. Ему давно казалось, что среда отняла у него все на свете; ему странно было ловить в голосе Егора несчастливые нотки, отмечать самокопание, слышать жалобы (даже нытье) в те периоды, когда другой бы, и Павел Алексеевич тоже, носился с собой как с писаной торбой, не спал бы и не ел, а все накапливал свалившиеся с небес преимущества. Сунуть бы Егора сюда, в дыру, что бы он тогда запел? на какую ерунду растратил бы он свои силы? За что людям счастье? Одним талант, слава, богатство, красивые женщины, другим — участь мелкой сошки, унижения перед теми, кто ниже, совещания, суета, горькая зависть! Понимает ли Егор, сколько людей не видят ничего, кроме противной работы и тесных домашних стен? Слава богу, Павел Алексеевич счастливее их, все-таки так. И если уж на то пошло, он бы устроился не хуже Егора — не затяни его быт и не поддайся он в свое время цыганской лени. Он сидел сейчас и по привычке сравнивал себя с Егором. Человек не волен в своих мыслях: Павлу Алексеевичу мелькнуло, что он богаче Егора, и таких женщин, какие его любили, тому и не знать.

— Как твоя семейная жизнь?

— Так все и покатится до гроба: в непонимании, в непрощениях, — Павел Алексеевич опустил глаза. — До самого конца. Женщины — дуры: на другой день после свадьбы превращают любовь в занудную службу по дому, они всего добились — теперь можно повелевать, неряшливо одеваться, беситься от ревности.

— Мы с Наташкой больше двух-трех часов не можем дуться. Наоремся — и спать. И помиримся.

— Странные природа выкидывает штуки, — продолжал задумчиво Павел Алексеевич. — Отчего так, скажи, отчего? Отчего самые нежные живут с жестокими? Я не спрашиваю, я вопрошаю. Риторически. Отчего, а? — Лицо его сузилось от печали. — Несправедливо. Несправедливость всюду. Если посмотреть, а? За что наказание самым добрым, самым умным, самым чистым, самым… А? Что это — в природе вещей? Так должно?

Егор не отвечал, а Павел Алексеевич и не ждал.

— Я в душе не могу с этим смириться. Не-е могу. Я все понимаю. Но… — Егор подумал, что он тысячу раз смирялся. Не дома, так в других местах. Павел Алексеевич слезно глядел в окно. — Я про себя не говорю. Но и я! Если на то пошло. Пускай я прибедняюсь, но я человек уже старый. Плохой, плохой. Ужасный. И ласковый. Ласко-овый! Да. И люблю ласку, ласковых, нуждаюсь! Ласковости, ласковости хочу к себе. Жизнь идет к концу, и — чувствую — я ее никогда, ласки, не получу. Потому и лезем мы на сторону. Там все коротко, зато с чувством. Жизнь проходит — жалко. Хочется того, чего не было. А было: Ленинград, две тетушки, давно. Я задыхаюсь. Мне нужна ласка — такой дикий противный человек я. Я отдаю жизнь человеку не затем, наверно, чтобы на меня орали день и ночь, день и ночь из года в год. «Шалопай! проваливай! видеть тебя не могу!» Как это ужасно! Зачем жить? Если была страсть, нежность, на старость достаются воспоминания о давнишнем блаженстве. Это примиряет супругов в хозяйственных драках и прочем. Остальные вытянули для себя незавидный жребий. Ты меня расстроил. Я крепился, не хотел говорить. Да и не с кем здесь говорить. Я вижу, ты сегодня другой. Благословляю, Егорушка. Иди за ней. Другая душа пришла к тебе, наверное, хочется крикнуть: где ж ты была раньше?

— Наверно, закричу скоро. Чую.

— Рад за тебя.

«Я хотела только взглянуть на вас и уйти», — вспомнилось Егору.

С каждым часом усиливалась власть простеньких слов. Все так быстро кончилось, и он лишь теперь понимал, что с ним произошло. Зачем он ее отпустил? В первый вечер, выпив с К. шампанского, лениво ответив на ее расспросы, вывел, так и не притронувшись, ее из номера и проводил на окраину к домику, где она предусмотрительно сняла уголок у хозяйки. Обратно шел скучный, позвонил Владиславу. «Мой милый! — обрадовался тот. — Так где же ты? Я ждал. Тетку я давно отправил, да, да-а, пообщались замечательно. Га-га. Поговори-или — конечно! Даже о положении в Южном Йемене. Она сказала: «У меня не было мужчины с прошлой осени». — «А у меня была женщина четыре года назад». Хо, хо, хо! Каждый врет по-своему, что делать, что делать. Ты бы зашел». Егор выкурил у него сигарету и отправился спать. Как всегда.

За Сенной, когда поехали в семь часов в станицу, нежно горела над проливом прощальная заря. Опять везли его на запад, к Черному морю, к горизонту, где Керчь. И в том, что он еще кружил возле пролива, тоже была какая-то радость, и об этом хотелось записать ей.

От поэтов на сцене он морщился. Они читали дряблые вирши о хлебе и бригадирах людям, которые и без них знали, как растет хлеб и чем терниста миссия бригадира. Павел Алексеевич, толкая Егора локтем, едко комментировал какую-нибудь строчку. Право! — насмешнику было чем поживиться. А люди хлопали, потому что положено хлопать тому, кто в гостях. «Я выйду», — шепнул Егор Павлу Алексеевичу и, согнувшись, задевая чужие коленки, выбрался к стене и — бегом-бегом.

Как в нирвану окунулся он сразу в тихую сельскую ночь, — под великими первородными звездами, со сверчками на задах огородов, с дыханием морских волн, с криво висевшей над Лысой горой Большой Медведицей. И забылся зал, и стал он счастливее в одно мгновение. Высокая стена, на которой стояло несколько хаток, заслоняла море. Егор подошел к круче возле раскопок и заглянул вниз, на узкий берег с пахучей травой. Он искал то местечко, где они обычно сиживали с Дмитрием. Нашел. Жил тут друг, и нету, уехал. Вдали рассыпалась огоньками Керчь. Один раз Егор уже снимался там. Оттуда привозил его каждый вечер катер к другу, а утром, на зябком ветру, Егор плыл обратно на съемки. Когда сводило время их вместе, они спали мало, а курили столько, что можно было отравиться. Дмитрий отпрашивался с работы, провожал Егора до Керчи, и на катере не смолкал их разговор, непременно вспоминали Кривощеково, куда они однажды все равно вернутся. «А ее тогда не было… — подумал он теперь. — Жила себе, как тысячи других, которых я не знал и не узнаю…» Какой она сошла с поезда? Счастливой? обыкновенной? Обо всем рассказала подругам? Егора это не смущало. Сядут гадать на карты? Что ж теперь гадать? — ведь гадали перед отправкой, и все карты наврали. Какие-то дамы ложились вокруг заветного короля, и мешало еще что-то. Женщины в любви и в несчастье хуже темных старух — верят во все приметы, им всюду что-то мерещится. С каким отчаянием К. бросила на стол две карты! «К плохому». Могло бы сбыться, если бы уехала, не дождалась наутро, Егор бы почитал ее записку, обругал себя, но уже через неделю забыл. Или нет? «Я долго к вам шла и пришла». Что же это такое? Отчего, после каких ее слов и взглядов зародилось чувство, которое уже было не спрятать? Ее не было в его жизни, она его не соблазняла, ему бы в эти дни все красавицы мира не составили счастья, он весь принадлежал жене и детям — и вдруг! И вдруг он притих как ребенок, мысленно гладил чужие волосы, лежал головой на ее груди, чувствуя наскучавшуюся душу женщины, произносил во тьме: «Я так тебя люблю!» И подумал: К., видно, застала его в несчастливую пору. Да, несчастливо он жил весь последний год. Почему он не ценил те часы так, как нынче вечером, на краю обрыва? Вот теперь под этими небесами, под Большой Медведицей над портом «Кавказ» (и над всею землею тоже, если там ночь), она была одной-единственной, о ком он думал, и ее нету, она уже далеко от южных красот, в каком-то древнем, неведомом ему Ярославле. И все, в чем он по легкомыслию и непонятной холодности своей был виноват перед нею, что ставило ее в положение навязчивой гостьи, все то, что дико и греховно отзовется в чужом рассудке, лишь возвышало ее в глазах Егора. У вагона, на людях они прощались скованно. Он как-то нелепо стоял возле нее, глядел мимо ее лица и был нерешителен. Утро наполнялось солнечным светом, думалось, что впереди еще долгое лето, скитания, дни и ночи, дни и ночи в далеких местах.