Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

«Боярин!» — дразнили его за глаза.

«Ну что ты! — рассказывал, бывало, о нем Егор Дмитрию. — Дитя! Он еще чемодан из вагона не вынес, а уже: «Ах, как я устаю в вашей Москве. Насколько же Псков лучше, милее, в нем все родное, согласны? Я уже тоскую». И тут же забудет, куда ни пригласи — идет, всем раздаст адрес, и уже куча друзей, он вовсю выпивает, храбрится: «Ах, как мне хорошо среди вас, я счастлив и люблю, люблю вас, друзья мои. Налейте! — мне можно».

Таким же Свербеев был на банкете. Фильм он не принял и обмывать бы не поехал, его к группе тянула память о времени, когда всем было так хорошо в Изборске. Там свернулся в какой-то папирус кусочек их жизни, не имевший никакого отношения к замыслу Ямщикова, которому они тем не менее служили всеми силами. Что смонтирует режиссер из сцен, каждая из которых была по-своему занимательна и нарядна, им было невдомек. Они верили в Ямщикова, и все. Съемочная суета кончалась к вечеру, и тут уже властвовал дух Свербеева. Так и кажется, что без Свербеева глуше звучала бы та мелодия, которая таилась по углам старого города, в пролетах звонниц и на холмах Изборска с его белой тропой от каменного креста Трувора, не осталось бы в душе умиления, которое вызывало раньше улыбку, а потом грустное сочувствие, потому что ребячьи вскрики Свербеева при виде мягких окрестностей были только приглашением восхититься надолго сказкой родной старины, им уже открытой, понятой и оберегаемой. От Свербеева шла радость, он умел жить и забываться в простом, и подарил он им в Москву не иконы и цепи из погребков, а чувство дружбы и щедрости. Они сидели и вспоминали. Не было одного Мисаила.

Режиссер Ямщиков сидел в конце стола перед роскошным букетом цветов. Прошло пять лет, и был он уже не тот, что в Изборске, но инерция чужих представлений о человеке велика, и старый ярлык засох на нем. Одни его обожали и как бы нарочно добавляли к его образу, ими созданному и раздутому шепотом, черты обреченной греховности. «Друзья» от него отвернулись. Конечно, поводы к распрям были. Он всковырнул старые чуткие раны и, пожалуй, чересчур увлекся. Свербеев и Панин терпеливо молчали, но когда посыпались на Ямщикова тупые стрелы, полетели булыжники, они кинулись защищать его, позабыв о своих тонких претензиях. Но то случилось давно. Надо было пройти через это. Сейчас бы он даже актеров выбрал других. Богиня победы протянула наконец к нему свои руки, он поклонился ей молча, улыбнулся с горечью, но радости, с которой он когда-то приступал к работе, не было. Не было, не было. Он устал, вырос и хранил обретенное в тайне. И вот таким, сам про себя все знающий, никому не открывавшийся, он сидел на банкете и слушал «изборцев». Пять лет пронеслось-пролетело. Он пережил одиночество и вышел из него. Вышел ли? До какой поры? Он уже обрел утешение в новых исканиях и о них хотел говорить с Свербеевым у себя дома. Некогда презрительно, обидчиво сжатые губы простодушно растягивались в струнку, когда рядом шутил, забавлялся кто-нибудь свой, в ком Ямщиков в острую минуту чувствовал старое родство; круги под глазами (голубыми, спокойно-печальными) да седину только трудно скрыть.

«Надо быть вместе!» — твердил ему Папин год назад.

«Ах, милый Саша. Да если бы было с кем! Ты посмотри: что ему все? Он тянет руки к жирному куску. Ты посмотри на этого: дурак и большой негодяй. Грустно, грустно… Ты всегда будешь противоречить, я знаю. Но это так, Саша, это так».

«Зачем же ты? — нападал Панин. — Ужели (он любил выражаться именно так), ужели ты думаешь, что лучше отмолчаться?»

«Да не отмалчиваюсь я-я! — с протяжным актерским плачем отвечал Ямщиков. — Хочешь опереться на человека, а он как кочка в болоте: наступишь — она тут же провалится. Не с кем, не с кем идти рука об руку».

«Есть люди! Свербеев тебе чужой?»

«Свербеев прекрасен, я очень-очень-очень люблю его. Он прежде всего натурально добр (что важно, важно, Саша, — указал он пальцем, — ты жесток, между прочим), он добр, изящен, души необыкновенной, он русский до мозга костей, но себя не осознал. Сколько раз он от одного щедрого слепого сердца делал то, что на руку было его недругам. Он большое дитя. К тому же… ну ладно. А ты?»

«Что я?»

«Ты… а не хочу! не хочу, не хочу! — вставал он и заламывал руки. — Ты… а!.. Я вспомнил, вспомнил, недавно… — устало тянул Ямщиков, — что за всю жизнь я встречал только двух близких мне людей, и я не могу (заметь, не могу!) сказать тебе в чем. Их уже нет. Их нет! — вскрикнул он отчаянно. — Они уже умерли! умерли! Мы думали одинаково, страдали от одного. Когда мы говорили, так все было понятно и просто и, кажется, не нужно никаких доказательств. Поставить вот старинный марш «Тоска по родине» — слушай, а что же объяснять, что это не только прекрасно мелодией, а… ну вот уже объясняю. Зачем? Есть глубокие, многими утраченные сочетания мысли и чувства, которых, как писал Бунин, и не нужно объяснять, если они в тебе есть. А ты мне долдонишь про… С кем ты предлагаешь быть вместе? С этим вахлаком, который продаст родную мать? с этим, который — ты сам говорил — сунется в бездарнейший фильм, лишь бы еще раз пронести по афишам свое имя? Господи! — закинул он голову, — и почему я не задержался в армии (умоляли), люблю армию за четкость и ясность задачи, проиграл стратегию — уходи. Ну, ладно. Прости меня. По коням».

Тихий дружеский раздор, еще более явственный, когда они расстались и повелись наедине уже совсем тайные мысли, запомнился тогда Егору. В чем-то он схож был с пререканиями Егора и Дмитрия нынешней зимой в Сибири. Это уже примета: честные друзья пререкаются, не прощают друг другу малейших вывихов.

Они прилетели в Кривощеково на три дня. Встречались вечером, спали мало. Ночь перед отъездом провели у Дмитрия. В четыре часа Дмитрий захотел покурить, встал. В большой комнате горел свет. Егор лежал на диване и читал «Три мушкетера» по-французски.

— Ты что это? — сказал ему Дмитрий. — В шахматы играл — спать хотел, а теперь не спишь.

— Не спится. Были бы мы умные да талантливые, какую бы книгу можно написать о нашей дружбе. Читаю Дюма и думаю. Каждый бы по-своему об одном и том же. А чо!

Потом заспорили о фильме Ямщикова, как-то сразу, горячо.

— Ну и дурак, ну и дурак! — говорил Егор. — Дурак, если не нравится.

— Почему он мне должен нравиться? И почему я дурак, если не нравится? Не мне одному.

— Да потому что это великий фильм!

— Ха-ха.

— Вот дурачок, — засмеялся и Егор.

— Это в тебе актерское тщеславие. Ты снимался, гордишься. Забыл, что ты вякал тогда, в Изборске?

— Что?

— Что тебе все-всешеньки надоело, до феньки, что ты не нужен фильму, и вообще никто из актеров не нужен Ямщикову, он сам, и вообще поскорее бы кончилось.