Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Да я уж писал, наверно, тебе. Раньше я как думал? В станице-то. Раньше думал: ну, поживу, наскучаюсь, а потом это брошу и куда-нибудь уеду, на север ли, в Россию или поближе к Москве. Сначала здесь перееду в город. Это временно, оно кончится, сил у меня много, я еще добьюсь своего. Меня возбуждали книги, фильмы, твои письма, я казался себе лучше, на что-то способным, на большее во всяком случае. Никогда не высокомерничал, как Павел Алексеевич, но про себя все знал, огонек в себе поддерживал. Переехал и здесь еще надеялся: что-то случится со мной. Осел, оброс бытом, ну не-ет, я это все равно поломаю, думал. Там где-то ждет, ждет меня прекрасная яркая жизнь, я готов страдать, биться головой, вгрызаться ногтями, но не коптеть, не сохнуть. Наконец — дело любимое я нашел себе здесь. Институт закончил, я нужен, все нормально. Еще немного. Дальше — больше. Дни идут, недели. Уже и год проводили. И я стал чувствовать, что никуда я не уеду. Летом еще, когда все легко, распалишься: ах! брошу все! А в ноябре встанешь утром, холодно, забот полон рот, — куда я поеду? На какую жизнь? Кому я нужен? Да и что я там не видел? Мысли мрачные.

— Как у меня с Кривощековом, — сказал Егор. — Я ведь песню услышу про Сибирь по радио — реву. Честное слово. До того мне неохота на всю жизнь застревать в Москве. Но я еще решусь! Дай мне закурить, что ли… Дай дотяну!

— На целую! Знаешь же, что терпеть тебя не могу за это!

— Ладно, ладно.

Друзья помолчали еще; взошла луна.

Прежде, когда Егор при встречах рассказывал о Москве, о тамошней среде, Дмитрий помалкивал, стеснялся своей якобы серой неудачной жизни. Теперь он думал: если бы Егор жил в его городе или неподалеку, насколько бы полнее и радостней были дни Дмитрия. Правильно говорил кто-то ему: мы живем среди тех, кого не любим.

— Я, как ты помнишь, был страшный эгоист, «разумный» или неразумный — уж не знаю. Я был занят только собой, своими действительными или мнимыми несовершенствами. Я считал себя да и был жутким разгильдяем. Корил, корил себя и продолжал оставаться таким. Я и в Казахстан-то сорвался еще и поэтому: жизнь потрясет меня за грудки, обчешет. Но! Но никогда не переставал я мечтать о самоисправлении, не уставал надеяться, что, может быть, как-нибудь, когда-нибудь, сам ли, условия ли, но сделают из меня человека. Такого, каким я мечтал быть.

— Ну каким?

— Я писал же тебе. И всякие глупые мечты были, но это от детства (ах, если бы я нашел миллион, всем бы его раздал), не такое. Я в самом деле мучился совершенством, а вы надо мной посмеивались. Утих, разменялся и вдруг чую — опя-ять… Опять мне тошно прежде всего от себя самого. Какой-то слабенький я, маленький червячок…

— Да брось, Егор. Правильно тебя Никита учил: тебе вредит самоуничижение.

— Переменю свою жизнь, вот увидишь…

— Телогрейку наденешь? мотористом пойдешь на Обь?

— А хотя бы!

Они зажгли свечку, послушали приемник, потом вышли на дачную аллею. В нескольких верстах от города совсем иной была ночь, и, когда они глядели на небесные звездные чащи поверх веток фруктовых деревьев или над головой, им вспоминалось тихое просторное Кривощеково времен детства и казалось, что и Кривощеково и детство баюкали их души бесконечно давно…

Через сутки Дмитрий сидел в городской квартире в кресле и читал у настольной лампы. Егора проводили на автобус в полдень. Лиля тоже не спала, заглянула в комнату в первом часу, поругала:

— А накурил! И сидит.

— Не буду. Садись.

— Мужчины скоты.

Она повалилась на него, потом села к нему на колени.

— Не нравлюсь тебе? Как ко мне относишься? — начинался их разговор-игра, оба были в настроении.

— Оч-чень средне, — сказала Лиля.

— Почему?

— Моль летает, а тебе все равно. — Она схлестнула ладошки, стараясь убить моль. — Оч-чень большой ты человек, Дима. На землю не спускаешься. Дважды прошел мимо магазина и забыл купить хлеба.

— Нет практичнее человека, чем я.

— Оч-чень практичный. И Егор твой. Друзья твои тоже чокнутые. Совсем. В вашем возрасте уже все стали задумываться кое над чем, а вам это ненужно. Кто из ведра вынесет? Бэчики бесконечные твои. Когда будешь бросать? Шрам на носу, — провела она пальцем. — Молодец. «Ногтем поцарапал». Так себя хорошо помнишь. Убей моль. Ложиться когда будешь вовремя? Толстенькие гантелями занимаются во дворе, а ты за сигареты. Знаю, что скажешь: «Давай есть!» На ночь. — Она прыснула. — Творог со сметаной принести? Чтоб все съел! Очень смешно. Я пошла читать.

Потом он кричал в другую комнату:

— Товарищ! Товарищ! Идите, что-то скажу.

— Что? — выходила Лиля и по улыбке его замечала, что ему хочется поболтать еще.

В сорок лет он нашел в книге затрепанную бумажку.

«Милый мой Егор! Все ненавижу! Хочу, чтобы ты был у меня… В Москве не могу найти дня трезвым, надо жениться, иначе погибну. Но прошу тебя, мой друг!

Извини, но люблю тебя очень, не серчай, пьян.

Милый друг, люблю, целую и надеюсь, что ты меня навестишь.

Пьян и люблю тебя.

Сижу в ресторане «Прага» не с теми, с кем нужно. Жду.

Решил наутро ничего не менять. Приходи, Владислав».

Да, это было в то тридцатое лето, которое Егор называл «летом моей жизни».

К вечеру Егор поехал. Наташа была недовольна. Но как было не навестить Владислава? Жены боятся тех, кто пьет, холост, легкомыслен; хорошо, когда муж сидит дома. Владислав был угрозой всякой семье: совратит, какие-то женщины возле него, мало ли что. Как ни верила Наташа Егору, а сомневаться в мужчине просто необходимо, если думаешь о долгой жизни с ним. К тому же Егор никогда не дружил с Владиславом, и тратить на него время накануне отлета в Бухару незачем. Егор выслушал упреки, поныл перед женой, обнял и заслужил отпускную. Но поставлено было условие: возвращаться к десяти трезвым, а пока натереть мастикой полы, оплатить квартиру и отвезти подруге плащ. Как всегда, добавилось еще кое-что, и носился Егор по Москве стрелой, успевая еще в метро и в троллейбусах почитать книжку. К Владиславу он приехал в чем попало: в техасских брюках, в закатанной по локти несвежей рубашке. Увидела бы его К.!

Тоска, благое летнее сумасшествие гнали его к Владиславу. И чувствовал он, что тот в самом деле несчастлив. Внизу, в почтовом ящике, белела только газета. Друзья, как нарочно, забыли его. Но он тоже не писал им, все ловил момент; зато сколько писем отослал он К.! Никогда, никогда он не писал так много женщине. Такое было лето. Счастье иногда переходило в страдание, и казалось, что он такой же пропащий, как Владислав, что над его судьбой кружит какой-то демон и что с тех пор, как он поступил в студию, его не оставляет крик перелетной птицы, и что с ним будет? — один бог знает.