Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

Лиза пришла и была недолго. С нею пожаловал и Кирилл Борисович Свербеев; похлопал хозяина по спине и тут же попросил воды — запить таблетку.

— Чудесный у вас бардачок.

— Хо, хо! — вскинул руки Владислав. — Люблю! Дитя чертово. Ну как не любить его? Наш! Милый, прекрасный. — Он подошел и поцеловал Свербеева в щеку. — Боярин наш, хо-хо, хо! Ах, господи, легче жить с вами, черти вы этакие. Через минуту волоку баранину!

Но веселья не получилось. Лиза куда-то спешила, Свербеев хватался за сердце. Егор без конца переставлял головку на ту же мелодию.

— Как, как! — повторяла Лиза вопрос Егора. — Муж у меня военный. Я живу хорошо, Егорка, если не считать некоторых нюансов.

— Ее жизнь в нюансах, — хмыкнул с сочувствием Владислав. — Моя тоже…

— Мой бедный, — погладила она его плечо. — Давайте, мужчины, выпьем за нашего горемыку. Его нельзя не любить.

— Тебя тоже. Мы все тебя любили и любим. Ах, все в прошлом.

Это правда: в разные годы они по очереди ослеплялись ею.

— За тебя, Владик, — поднесла она фужер с рислингом, — за то, чтобы в Москве ты обрел домашнего друга. Они понимают меня.

— Да, с удовольствием, — торжественно встал Владислав. — Вы не представляете, как это для меня, важно. И необязательно москвичка. Необязательно умная, образованная. Кой черт! Лучше бы сиротку. Родственники мешают. Лишь бы письма писать умела.

— Сколько раз уж пили за это, эх, — надсадно поднялся Егор. — Ведь бесполезно. Очень уж привередлив.

— Мне нужна женщина, к которой бы тянулись тысячи рук.

— И я тебя хорошо понимаю в этом, — сказала Лиза. — Помнишь наши беседы, Егор? Нужна любовь. Надо на кого-то молиться. Хотя бы один миг.

— Поставим, пластинку? — Егор вскочил и включил проигрыватель. — Я бы никогда не привык к холостой жизни. Послушаем.

Свербеев, растирая пальцами усы, изучающе поглядывал на всех. Владислав стоял посреди комнаты с фужером в руке, всею душой отдаваясь власти звуков. И сказал:

— Вот ведь, друзья мои, как… Мы сидели сейчас, и то, что под эту музыку происходило в нашей душе, гораздо важнее и интереснее всяких мировых событий.

— Зачем же так? — сказал Свербеев. — Несерьезно. Всему свое место.

— Я отношусь серьезно ко всему, кроме искусства.

— Я давно ничего не читаю из беллетристики, — поддержала его Лиза. — Мемуары разве.

— Выдумывать чужую жизнь безнравственно! — Владислав загорался, хотел говорить. — Чего ее выдумывать? В жизни тургеневский «муму» любил свою барыню, до гроба верно служил ей, а за собачкой поплакал и забыл. Тургенев все подмял под идею. Мы что делаем на съемках? «А может, она не к Ивану уйдет, а к Петру? Это будет острее, как раз вода на нашу мельницу». Что это такое? как это назвать?

— Творчество, — с ухмылкой сказала Лиза.

— Это ложь. Досужие выдумки. Можно так, можно этак. А у меня вот Лиля ушла к его дружку Дмитрию, и я ее уже не верну. Нельзя же в жизни сказать: «А может, мы ее вернем к Егору? К Ямщикову? К Свербееву?» Это я еще беру простенькие вещи. Ничего не изменится. Оттого, как мы с Егором гениально будем играть, плодоовощная база не перестанет гноить овощи и фрукты и ни один мерзавец не станет честнее.

— Настоящее искусство — такая радость, — возразил Свербеев. — О чем тут спорить? Я не могу уснуть, если не полистаю альбом художников Возрождения.

— Один говорит мне, — не слушал Свербеева Владислав, — говорит: «Я отношусь к искусству серьезно». Хотел было спросить: «А оно к тебе?» Обидится. Господи, под кем ходим? Кто метры? Ужас!

— Знаешь, что сказал недавно один наш знакомый поэт? — Лиза сняла со столика зажигалку и прикурила. — Был его день рождения. Отец упрекнул его: «Какие ты, мой сын, плоские стихи стал писать в последнее время!» — «Ты, папа, так ничего и не понял. Может, никакой я не поэт, а просто люблю красиво жить». Я сама слышала. А как громко он начинал!

— Он всплыл на отрицании. — Владислав сел. — В те годы над ним только и рыдала счастливыми слезами пресса, ему стало казаться, что все искусство держится на нем, а прочее — доморощенный лапотный бред. Он растолкал своими спортивными плечами сермяжную толпу и позабыл, что живет в России. Ему сделали — и мы знаем как — международную славу. Публика наша поверила ему. Казалось, уже не было и не будет других лиц, других слов. И что же? С каких-то неприметных сторон пришли робкие мальчики, принесли свое: интонации, ощущение, родительское уважение к недавнему прошлому. Они показали, что искусства без любви не бывает. И не стало его и на него похожих! пропали! Я даже злиться на него не могу, Лизонька. Он проиграл и, пожалуй, уже сам понимает это. Талантлив, но ничего народного. Истрепался.

— Зол, зол ты, — сказал Свербеев.

— Э-эх… — вздохнул Егор. — Все мы хороши. Спешим не отстать. Я вот только что купил в сельской лавке уцененную пластинку. В куче мусора валялась. А там такая музыка записана!

— Кирилл Борисович — человек святой. Свято-ой, святой, — нажимал Владислав, отгоняя недовольство Свербеева. — Вы, мой милый, целое лето ползаете вокруг крепостных стен, обмеряете, записываете: ах, ах, скорей спасти красоту. Зачем? — спросил он как бы от имени некоего трезвого «умного» человека. — Кому это нужно? Вон у меня знакомый. Пишет статьи, обзоры. Он их как пишет? Левой ногой. Он дует вечером в ресторации французский коньяк, потом хватает девицу и везет домой на такси. Такси с чаевыми. Швейцару на дверях рубчик, официантке десяточку. Вы презираете чаевые? (Девицам он тоже дает.) Он ее привозит, комната в коврах, мебель импортная, водка валютная. Шарахнули!

— Драть… — грустно, печально сказал Свербеев. — Драть немедленно… как сидорову козу.

— Зачем драть? — снова от чьего-то имени вопросил Владислав, отошел и налил минеральной воды в бокал. — Зачем драть? Он никому не мешает. Хлеб растет, заводы работают. И кто его видит? Они вдвоем жутко напиваются, звонят по всей Москве, содомия, и довольны. Утром он встает и вспоминает, что вчера высидел двенадцать минут на просмотре оч-чень скучного фильма о селе. Фильм глупый, но почему бы не похвалить?! Садится и сразу, на машинку, пишет. Слова как музыка: «народа душа родниковая», «нравственные истоки вековой русской жизни», «целительная красота правды хлебороба» и тому подобное. Одно утро — сотняшка в кармане. А вы? Разве так живут? У вас в доме ни одной иконы. Вы двадцать лет ходите по червонцам — и ни одной цепочки в свой дом не внесли, музею, видите ли, отдали. Так нельзя, батюшка мой! Нехорошо!

— Спасибо за информацию, — сказал Свербеев. — Но почему вы, мой дружок, брезгливы к сему лишь на время?

Владислав, добродушно осуждая себя, улыбнулся.

— Как говорил Мисаил: мне темперамент не позволяет.

— Именно потому, что вы талантливее многих, что вы все правильно понимаете, душа ваша болит от того же, что и моя душа, я вам не прощаю. Вы в обществе не осознали себя от желания жить чересчур изящно. А разложение свое так легко списать на счет наших бед.