Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Так и вышло.

— Писали это?

— Писала. И гадала на вас. У моей бабушки самая плохая масть — трефовая. Раз я гадала — около вас крутился какой-то молодой король и нес вам досаду. В дороге за вами тянулись больные карты. Выпала трефовая дама, не из вашего дома. Моих карт легло вам мало, но они есть. Несете вы их легко, думается — шутка, но не шутить лучше, с вами после гадания осталось еще шесть карт, среди них и моя.

— Я не верю картам. Все это чепуха!

— У вас взгляд легкий, быстрый, — вдруг сказала К. — Нравится вам здесь? Я хочу, чтобы вы надолго запомнили. А то будете меня проклинать: вот, тоже мне, завезла в дремучий край.

— Я неприхотливый, — сказал Егор.

— На удивление неприхотливый. Я сразу заметила.

— Вся жизнь в командировках, привык. Когда-то я о них только и мечтал. Да мало ли о чем мечтал я, Я ведь идиот, вы чувствуете?

— Таких я и…

— Тогда мне повезло. — Он засмеялся, накатывала на него волна болтовни. — Рассказать, как я мечтал? Рассказать? Пойдемте в село.

Опять полился дождик, и они побежали. В селе при-строились у стенки закрытого магазина, пожевали холодные пирожки. Из окна дома через дорогу на них глядела маленькая девочка.

— Знаете, кем я был? Я был всемирно известным актером, режиссером, композитором, певцом, сценаристом.

— А любят не за это.

— Я ж не знал, за что любят. Я покорил своим искусством сперва свой народ, потом все остальные. Хах-ха! Послушайте, это и забавно и грустно. И создал я такие фильмы, пальчики оближешь. Зрители рыдали, интеллигенция меня носила на руках, потому что никто до меня не сказал о ней так, как надо бы. Тонкие разговоры, музыка, любовь — ну! Я восславил прежде всего интеллигенцию. Как восславил! Деда своего, Александра, я, конечно, тоже снял. Всех покоряла потрясающе верная интонация — между прочим, в ней все искусство! — живость, разнообразие жестов, историческая правда — ну-у, искусство пошло за мной, «веди, веди нас, мы тебя долго ждали!» — кричали мне. И я повел. Я молотил по пять фильмов в год да еще успевал сниматься в Голливуде, в Италии, во Франции. Вообще я и из-за границы не вылазил, а дома жил то в Кривощекове, то в Москве, то в монастырях. Запрусь один в пустой монастырь и сижу! Картины пишу. Обаяние — чудовищное, всех дам и мужиков с ног валило. Честное слово. Во жилось! Это не наш автобус прошел?

— Нет, я скажу.

— И ума палата — какой же дурак не мечтает об уме? Я творил, одним словом, чудеса. Я разрыл русскую старину — в угоду Димке своему, — вытащил оттуда такие прелести, такой феномен колорита и правды, что все наконец почувствовали, какой была Россия. Ахнули! Наши князья, монахи, теремные красавицы — царицы, народные типы заговорили полноценными голосами, слезы умиления и гордости текли по лицам моих современников, я дал понять деятелям искусства — тут особенно Димка со мной старался — дали мы понять с ним, что глумление над прошлым — признак духовного нищенства, юродство навыворот, болезнь, неполноценность. Художник хочет видеть красоту всюду, и тащить из наших погребов грязь просто нечестно, подло. Потом я уже тянул воз не один; вокруг, как грибы, наросло племя изумительных подвижников, умниц, патриотов, которые дули в ту же трубу. Но подождите, матушка, это еще не вся слава, не все двенадцать подвигов Геракла, у меня их было куда больше: не сосчитать. Закурить, что ли. Смешно?

— Нет.

— Я только сейчас вспомнил, этому много лет. Хы, — удивился он и прикурил. — Но главное — я писал музыку — ага, в монастыре это было всегда, ну да! — у-у, музыка божественная. Романсы, песни, маленькие камерные вещицы — с ума сойти! И знаете, я даже, кажется, слышал свою музыку, во всяком случае — что-то мурлыкал. Пластинки вылетали миллионными тиражами. По всем банкам мира скопились стога золота. За фильмы мне тоже платили. Куда они мне? Друзей, родных, молодые таланты я обеспечил всем: не думайте о быте, служите искусству, науке, обществу. Я построил сказочные дворцы для инвалидов войны, — прежде всего забацал храмину в своем родном городе. Там же мы водрузили невиданный памятник ушедшим из Сибири солдатам. Такого памятника не знали ни греки, ни римляне. Оставалось еще — вру — на памятник Шаляпину и на театр его имени. Все! Я уехал на север в избушку — а было мне уже столько, сколько сейчас. Ну чуток больше — и я принялся за мемуары, которые меня снова обогатили, и я снова стал тратиться.

— А женщины вас любили?

— Разумеется. Каждую мою любовницу узнавали по бриллиантовым перстням и колье, которые я им давал на прощанье. Я им всем создал райскую жизнь. Лиза у меня имела виллы в Италии и на Канарских островах. В Африке леопардов стреляла. По лицензии, которую добывал, конечно же, я.

— Какое бы место вы отвели мне?

— Выволок бы вас из Чухломы вашей, вы были бы моей первой помощницей.

— Даже так?

— Я бы отправил вас на полгода в Париж и сам бы туда прилетал, вам плохо?

— Я бы страдала.

— Слетали бы в Америку, потом в Москву, и опять в Париж.

— А жена?

— Тогда я еще не был женат. Или был? Был, был, потому что я женился бедным, рано, мы перенесли вместе все муки. Меня травили всякие мерзавцы.

— Что вы с ними сделали потом?

— Ими бы занимался Панин.

— Ну и как же вы изменяли жене, за что? — Она спросила с коварством: может ли он, мол, изменить своей Наташе и легко ли?

— Невинно, — сказал Егор. — Только по великой любви.

— Вы не бабник разве, Телепнев?

— Отгадайте.

— Вам, наверное, пройти не дают.

— Я же мечтаю, ничего не вижу. Когда, если вспомнить, я так размечтался-то? Когда Никита кончил учебу, я проводил его как на фронт и остался один. Жуткое одиночество! Вам оно знакомо?

— Еще как!

— Так вот я мечтал. Мимолетно, конечно, но иногда и целый день крутилось в голове кино. В Константинополе нашел античные книги; воскресил чудесным образом голоса и речи римских цезарей, наших бояр в думе. О Пушкине восстановил все. Ужас, как много я сделал для человечества! А теперь пропадаю…

— Вы уже несколько раз сказали. Отчего?

Вечером на вокзале в городе, когда К. его провожала, он порассуждал перед ней и об этом.

— Бывают дни, месяцы, когда ничего не можешь. Пустота, вялость, уныние. А надо жить и работать. Надо играть, нести живое, страстное. Как раз подвернулась такая работа, что только играть и радоваться, а я пуст, ни одной струной в своей душе не могу отозваться. Разжигаю себя изо всех сил, и получается еще хуже. Но никто этого не замечает. Режиссеру нравится, домой приеду — я тот же. Ради бога, просил, уберите меня или дайте отдохнуть! Не верят. «Ты нам нужен». Зачем? В какую-то пору душа убывает. Она вернется, а может, не вернется, но сейчас она нема, пуста.

— А что за роль?

— Обычно шинель — моя одежда на экране. И моих героев всегда убивали. Теперь другое. О роли такой я мечтал еще в студии. Долго ждал и переждал. Нельзя, видно, возбудить в душе то, что уже отжило, как бы оно ни было когда-то дорого. В том-то и дело: все проходит. Там моя молодость двадцати пяти лет. Вот тогда бы! Вовремя! Не князя играть, а обворожительного мечтателя, еще наивного и по-пацаньи слепого. С артистизмом моим мне не миновать расставаться. Опять поеду строить мосты или по Оби плавать в фуфайке. Ясно?