Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

В дурашливом добром настроении Егор подразнивал ее чем-нибудь, читал, например, ей какие-нибудь строчки стихотворения или романа, которые к их ситуации никак не относились. Обнимал ее и завывал: «Притворной нежности не требуй от меня, я сердца своего не скрою хлад печальный…» И отходил, дергался, а она смеялась ему вслед и тоже дразнила каким-нибудь словом, опровергая смехом, интонацией печальный смысл того, что было там, в стихотворении ли, в романе: это не про них же, это они так, шутят в счастливые минуты. «Не нужна ты мне, — играл Егор, — я остыл и разочарован, страдаю по другой, иду писать Димке!»

Сейчас она повторила строки серьезно. «Ты права, в нем уж нет прекрасного огня моей любви первоначальной…» Что ж, разве оно зря писалось, выдумано? Со всеми, наверно, бывает. Наверное, двоим и правда не хватает чувства на долгую жизнь вместе. Грустно, но, видимо, так. «Все притирается», — говорил Владислав Егору и вспоминал ужасающее наблюдение писателя Леонида Андреева: после года жизни жена как хорошо разношенный башмак: ее не чувствуешь.

Наташа подошла к полке, еще раз полистала дневник. Уже не трогали ее строчки о дружбе с сибиряками и возмущала частая грусть Егора, не жалко было его, наоборот: все ему грустно, все он, видите ли, не удовлетворен и не нашел себе идеала! Само слово «идеал» заменяла она мысленно равнозначным: «женщина, я, Наташа», это она, значит, не дала ему крыльев, и не нашел он в ней, выходит, того, чего искал. «Негодяй, негодяй…»

«И вообще, я жутко устал, до того устал, что…»

Отчего бы он устал? Разве другие меньше устают?

«Зря мы жизнь ругаем, она нам такие подарки дарила, она нам друг дружку подарила. Если я останусь без вас, мне будет так грустно…»

Все уши прожужжал своими друзьями — какой младенец! И жил бы с ними, и нечего было жениться.

«Надо быть суровым, трезвым, без розовых очков. А мечтаться все равно будет, такими уж нас уродами господь бог сотворил…»

И еще раз воровски, словно сейчас подкрадутся сзади и подглядят, пробежала Наташа глазами поганые строчки.

«Мороз! Хочется жить. Ей приходит туз, король, валет и мелочь».

Она забыла! Преступница.

Давно уже Егор приезжал к ней в Коломенское и учил ее играть в карты. Был в самом деле мороз. Тогда до Коломенского метро еще не протянули, она провожала его на автобус. В тот вечер она была с ним так ласкова, так нежна. Да, великое счастье — начало любви. Сказка. Куда это уходит? Все теперь так далеко.

Залежались в дневнике и ее письма. Ее опалило стыдом, будто она прочтет сейчас свои признания в присутствии чужого человека. Так вот что она писала, какой была, как стремилась уцепиться и не отпускать! Нелегко достался он ей, зато как скоро привыкла она к своему положению. Даже повелевала по мелочам. Кажется, ловила бы всю жизнь любое его слово, вечно молилась на него, а потом? Успокоилась, «зазналась». Что писала-то, погляди, погляди, — подталкивала она себя, пойманная самой собой.

«Бог мой, сижу и плачу. Оказывается, я в самом деле ребенок. Совершенно неисправимый. Ну, где ты? Нужен ты! Очень! Его-орка! Плохо мне! Презираю себя. Не могу взять себя в руки. Что делать? Где ты? Плачу. Презираю себя. Как успокоиться?»

И так далее и тому подобное. О ужас, ужас, как все это далеко! Пять лет, а кажется — давно, давно, «до нашей эры».

Наташа смочила тряпку и принялась снова обтирать и переставлять книги. В отдельный уголок составила те книги, которые он ей дарил. В надписях, неизменно горячих, тоже застыло эхо их жизни. Она любила Егора, она ни с кем не сможет начать новую жизнь. Но что за мука — ждать! Где он? Смотрит ли по субботам программу «Время», как обещал? В минуту позывных они договорились передавать друг другу приветы. Наташа проверила часы, включила телевизор и села в кресло с тряпкой в руке. Внезапно ей послышался громкий стук в дверь. Егор, возвращаясь издалека, не звонил, а стучал. Она вскочила с улыбкой, с приветствием в мыслях, быстро щелкнула замком. За порогом было пусто! Никого! Но она же ясно слышала стук! Старая народная примета испугала ее: это стучал тот, кто позвал близких перед бедой, может, перед смертью. У них в Коломенском во время войны женщины тревожно верили в это. Наташа молитвенно приложила руки к груди. Сзади подбежали дети. И она почувствовала, когда они прислонились к ее ногам головками, всю беспомощность своей жизни без мужа.

У Егора была мечта: уехать из Москвы навсегда. И чем раньше, тем лучше. Раньше — не значит завтра, хоть лет через пять бы. И только в Кривощеково, на родину! Наташу свою, кажется, уговорил напрочь, а может, она потому и не возражала, что в очередную безумную затею не верила. Как-то утром он рассказал сон. Впервые после того визита на первом курсе он видел во сне писателя Астапова. Астапов возник ниоткуда и подошел к нему близко, в одно мгновение покорив опять Егора умным взглядом очень одинокого человека. Астапов забрал его у товарищей, с которыми он почему-то обсуждал сложный вопрос, ехать или нет ему к К. в Ярославль, и повел куда-то в гору. На поляне под солнышком паслось стадо рябых коров. Сверху катила на тележке старуха и кокетливо звала к себе ручкой Астапова, — Егор со стыдом узнал Лизу, она была в гриме, ее издалека снимали операторы. Откуда-то донеслась русская песня. Егор оглянулся: внизу текла Обь, и за мостом свинцово тускнел купол оперного театра. Там-то и пели знаменитое «Славься!» Глинки. «Давай послушаем, — сказал Астапов и сел на траву, склонил подбородок к коленям. — Не щиплет глаза? Погляди на дом свой». Егор потрогал глаза и проснулся.

Бывают минуты, когда вдруг мысленно обежишь все уголки страны и то там, то тут вытянешь памятью знакомых, близких, родных и даже тех, кого позабыл. Вот его душа где-то томится, летит, стихает сейчас; и ты, и он, и остальные еще живут в этом времени. И Астапов живет, и за беспокойными днями и собственной нуждой мало кто ценит это, дорожит, а ведь это чудо, когда в одни дни с тобой, в те же минуты, ходит по земле такой большой человек. Пусть далеко даже.

Три года назад попал Егор на какое-то торжество молодых, отобрали после речей несколько человек и поехали к Астапову в деревню, где давно-давно купил он себе двухэтажный дом. Отбор был строгий, Егор ни по каким статьям не должен был попасть в эту группу, если бы не настоял на своем Ямщиков. Вышло как-то так, что созвали туда не самых лучших во всяком случае.

За двенадцать лет Астапов постарел, но так же прекрасны были его выпукло-печальные мудрые глаза. Несмотря на его шутки и компанейскую раскованность, сердце ловило в нем приметы мыслящего художника. Он-то понимал все и чувствовал всех. Вокруг него топтались какие-то лбы, мешавшие подступиться к писателю и задать вопросы. Он несколько раз освобождался от их назойливой опеки, но они опять сжимали его плотным кольцом. Астапов курил одну папиросу за другой и шутил. Егор стоял на бугорочке, метрах в четырех-пяти, и хорошо видел Астапова через головы, — он его сейчас любил еще больше, чем в юности, и глазам своим не верил, что Астапов рядом. Хотелось награждать его самыми крайними благородными эпитетами. Егор видел этот людской кружок, стеснивший писателя, и речку, мерцавшую в багровом закате, и лесок на другом берегу, и поля с чередою берез, и небо; чувствовал висевшую над окрестностью тишину; отмечал свои мысли, чем-то характерным поражали его большие уши писателя, нос, резкая нижняя губа — «все крупно, талантливо!»; слышал смех, словечки, робкие вопросы, его, наконец, советы.