Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Чего-то недоговариваете…

— А как? Ну считайте, что мне просто надоело. Треплюсь, а больше-то всего я мечтал строить жизнь, вместо этого ее играю, да если бы жизнь-то играл! Знаете, у Толстого князь Андрей Болконский всего достиг и разочаровался. До чего же приятно мне было читать о нем! Я ничего не достиг. Нет, достиг чего-то, а душа не на месте. Темно впереди. Не раз, бывало, я писал друзьям: темно. Так это был гиперболизм. Не знал я тогда страшного значения этого слова.

— Может, и сейчас гиперболизм?

— Не-ет. Зимой я оставлю Москву.

— А я создавала себе лесной домик, убирала его и приглашала туда самых близких. Дом был с мезонином, с верандой, широкими лестницами и садом. Сначала у меня было много гостей, но потом одни ушли сами, других прогнала я. Вы появились позже всех. Мой дом захирел, крыша прохудилась, колодцы высохли, печи дымили. Когда я впервые познакомилась с вами (по кинофильму), я кинулась наводить порядок и пригласила вас. Мы были совсем одни. Так что мы давно знакомы. Вы просто забыли. Два года назад я на Новый год была в шумной компании, устала, я ушла в другую комнату и заснула. Меня разбудила подруга: «Спишь! Ты меня не любишь, бросила!» — «Люблю, — сказала я. — Тебя люблю и еще люблю Телепнева». — «Почему Телепнева?» — «Не знаю».

— Долго же вы шли ко мне.

— Три года. Я Москвы боюсь, я бы раньше нашла вис.

— А я мог не ответить на ваше письмо. Плохое настроение было. Вы бы больше не написали?

— Сейчас, когда я с вами, кажется, что написала бы, Мне было бы тяжело осмелиться. Кто я? Мало ли вам пишут. Я ни на что не рассчитывала.

Вот такие были у них разговоры в тот день. Но еще были паузы, взгляды, смутные волнения, потаенные мысли, да как и кому это передать?

Напоследок же К. сказала ему:

— Я так вас люблю, а вы уезжаете…

Нельзя сказать, будто Наташа смирилась с долгими отлучками мужа. Нет. Ее удручало одиночество, но она все-таки заставила себя привыкать помаленьку. Такова уж была у Егора скитальческая доля.

Первое время Наташа сходила с ума, ревновала, боялась за свою семейную жизнь, а ехидная подруга подбивала ее завести любовника. Наташа противно морщилась. Как это?! Лгать, срываться на свидания, а главное, — тут она вся передергивалась, — позволять какому-то чужому мужчине ласкать ее, тянуть наскоро в постель, и потом замазанной, гадкой идти по улице домой, к детям? Точно кто-то проводил по ее телу шершавой наждачной бумагой. Да что! — ее от одних секретов подруг прямо тошнило. «Хватит вам! да ну вас!» — сердилась она. Ее изумляла бессовестная откровенность женщин, поднимавших альковный полог; она всегда при этом молчала и с еще большей нежностью и тоской вспоминала Егора и благодарила бога за то, что он не давал им воли трогать словами их тайну. Не было в мире человека, которого бы Наташа сокровенно коснулась без любви; без любви все ничтожно и пошло. Егор у нее первый и последний — так она нарекла себе и так считала в дни счастья и в дни обычных размолвок. Ничто на нее не влияло: ни истории в книгах, в кино, ни сплетни по телефону. В большом городе, где всегда просто спрятаться, грех кажется легким, заманчивым; у многих он вызывает зависть; постоянство, работа, стирки, прогулки с детьми притупляли чувства женщин, и однажды они сердито восклицали: «А что я видела?!» Хотя бы раз в неделю рискнуть на обман, с дрожью (от любви и боязни) блуждать у метро глазами по толпе, идти на чужую квартиру и будто впервые целоваться с кем-то, кто к тебе еще не привык и дорог непонятно чем! Некоторые годами живут с этой неразрешимой мечтой: хорошо бы закрутиться и мне!

Наташа слыхала всякое и, когда передавала сплетни Егору, по доверчивости не пыталась заметить, как он относится к таким выходкам. Он и сам ей рассказывал кое-что и, наверное, осуждал. Как и она. Если кто-то тащит из-за границы возлюбленной дубленку и всякие сувениры, возит ее с собой на курорты и страдает от ее измен с мальчиками, то разве найдешь в своей душе что-нибудь, кроме брезгливости и осуждения? И тем не менее бесконечными романами опутана жизнь. Вспоминают потихоньку супруги дома отдыха, скамеечки, музыку, и кажется им, что там было такое счастье, какое только снится. Пошла еще странная мода на стариков. Наташа с тревогой думала иногда: а у них с Егором? Идеальное исключение? Это благо, редкость, если так. Егор один жить не смог бы, над детьми дрожал, и постепенно Наташа до того успокоилась, что перестала сторожить свою подозрительность, как это бывало тогда, в первые месяцы студенчества Егора и в начале совместной жизни. Слова Фета теперь ее не дурманили, она как-то купила сборник, перечитала и захлопнула с чувством, что это уже для кого-то, а воспоминание об их прежнем пылком звучании почему-то ее не растрогало: было — да, и было ей хорошо, но ведь все обошлось без драм и сожалений. Егор с ней. Это успокоение после того, как она всего добилась, вышла замуж и родила, отняло у нее что-то раннее, о чем она не жалела в суете жизни. Ее родители жили так же, без лишних страстей. Она стирала, готовила обеды, купала и лечила детей и была довольна. У нее в квартире все блестело, чуть маленький непорядок ее раздражал, даже вспухала жилка на левой руке, повыше запястья. Егору, не приученному в Кривощекове к чистоте, поначалу приходилось несладко, они ругались, но наконец решили так: «У каждого свои недостатки; ты терпишь мои, я твои». Он у нее выходил из квартиры как на парад, но когда возвращался со съемок издалека, Наташа и дети видели все того же кривощековского Егорку — охламона: он там где-то прыгал, играл, валялся в гостиницах, рубашки не гладил и галстуки растерял. Его вынуждали сбрасывать с себя все прямо у порога и толкали в ванную. Она его, такого небрежного к себе, иногда ждала со слезами на глазах: ну когда же он явится?! Он звонил, писал, этого было мало. Порою затаскивало его на съемки далеко-далеко, учащались там простои из-за погоды, а вырваться нет никакой возможности. И все же удавалось нет-нет. Москва! Он появлялся на день-два жадно ласковый, невинный — муж, отец, хозяин. Наташа снова, в какой раз, расцветала оттого, что он у нее один, она дождалась и всегда будет дожидаться его.

Однажды Наташа вытирала пыль на книжных полках и наткнулась на дневник Егора.

— Не могу читать свой дневник, — говорил он ей как-то, — Ненавижу там себя. Писал, когда грустно было. Бесконечное нытье, надо бы порвать, что ли. Сжечь!

— Не читала, не знаю.

— Да бери хоть сейчас.

До двадцати лет Егор в выражениях не стеснялся. В дневнике накопилось много правды о себе, до стыда много. Такая нагота откровенности возможна разве в молодости. Стиль его не знал ни эвфемизмов, ни эзоповых хитростей, ни айсбергов. Все на непосредственном языке. И это-то стало жутким и неприличным для взрослого Егора. Жены еще не было, детей тоже, — писал как бог на душу положит. Теперь дневник казался и протоколом душевных порывов, и обвинением в глупостях, и списком утраченных иллюзий. От половины слов хотелось отречься. Столько матерщины, скабрезных ситуаций, размышлений рядом с голубиными помыслами о любви, дружбе, о служении искусству, даже о подвигах! Человек уже видит себя вдалеке приятнее, удачливее, выше и вдруг в старых записях находит себя таким, каков он был, со всеми нечищеными потрохами. Но Егор и без дневника знал, что лучше, чем он был тогда, он так и не стал. И в случайный час возвращения назад с помощью черной кривощековской тетрадки, начатой еще в школе, становилось горько.