Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Хочется сокровенности. Носить кукиш в кармане нельзя. Не бойтесь посыпать соль на старые раны, единого мнения быть не может, но и ниспровергать, глумиться над родным, распускать тление — тоже великий грех.

— Старики еще нужны нам. Дубовые угли дольше хранят жар под пеплом. Ветерок дунет, и угли вспыхнут снова…

— Свое прошедшее мы знаем плохо. Снимайте, играйте хорошие, подробные биографии российских лиц. Сколько оригинальных русских характеров угасло в неизвестности. Нам надо знать самих себя, чтобы самими собой и остаться. Кое-кто носится по Европе из гостиницы в гостиницу, не прочь поморщиться издалека на свои родные «варварские» нравы. Пусть там и живут. Нам хорошо дома. Лучшее украшение нации — лица, богатые дарованиями и самобытностью. Надо быть личностью. Все поймут, что то, что прекрасно в вашем герое, прекрасно и в жизни.

— Вот она, красавица, стоит! Пусть она сыграет нам образ женственной целомудренной современницы. Где же они? Охота вам показывать одни голые коленки?

И что-то еще, Егор не расслышал, да и перебивали Астапова вопросами.

«Мы не знаем, — думал Егор при прощании, последний раз глядя на астаповскую седину и пожимая жесткую руку, — какие бессонные ночи он проводит, что думает в одиночестве, каково ему, с такою душой, вообще… Мы привыкли, что он знаменит и почетен, и это значит, по-нашему, что счастье с ним. Но так ли?» Всю обратную дорогу он грустил отчего-то. Вспоминал сплетни об Астапове и лишний раз убеждался, как досужи люди искать пороки и все, к чему самих бог не призвал, отрицать и опрощать. У писателя спросили, когда он закончит новую книгу. «Дайте время на переживания», — ответил он хмуро. В нем по-прежнему сохранялась тайна, он берег ее, и Егор теперь, решил, что так и надо. Сколько его собратьев не имело никакого достоинства! — как мальчики бегали по коридорам киностудий и пропихивали свои скороспелки, летали на все заседания, отмечались выступлениями к датам и учили, учили банальностям людей, которые были выше их. Егора Астапов не узнал, но когда пристально отвлекал взгляд на него много раз, он готов был отречься от самого себя. Лучше, если бы не припомнил! Чем было похвастать перед ним? Слава богу, что Астапов не смотрел фильмы, в которых Егор снимался. Даже хорошие, даже наделенные премией, за рубежом, теперь, в эти минуты, оборачивались неправдой, И спрашивать не надо, нравится ли ему лента, в которой играл Егор древнерусского князя. И спорить язык не повернется; с другими — да, он бы еще постоял за нечто дорогое ему, пусть и в заблуждении дорогое, но чувство жизни Астапова, святость его заповедей, и тайная суровость устыдили бы его моментально.

В последние годы много твердилось по домам о совести. Астапов и был этой трагически непонятой совестью. Люди, люди! — укорял Егор, вспоминая злые брезгливые лица, когда упоминалось в разговоре имя Астапова. — Они еще хотят правды, честности, понимания. А сами? Сами же не наберутся в душе этого чувства справедливости к другим, к тем, кто без крика несет в себе святую правду. Фронда, фронда, и ничего больше. Если страсть к правде столь велика, то почему не нужен Астапов? Почему засыхает в одиночестве Ямщиков? И почему Астапова опутали серые ничтожные людишки и он перед ними в быту беспомощен как ребенок? Он одинок! — заключил Егор и испугался своего вывода. — Он ищет утешение среди неизвестных, и, может, охотник-мужик ему дороже прочих, кто к нему ездит с вопросами и фотокамерой. Хорошо, что Егор не лип к нему, не толкался в куче страждущих «приобщиться». Со стороны даже яснее все стало. Он его любил и понимал, и этого достаточно. Не надо ни о чем его спрашивать. Он сказал все давным-давно, и то было его главное слово. Чего еще? какие вопросы? заче-ем?

Возбуждение не проходило долго. В пылу он отказался сниматься в трех фильмах, упуская возможность прославиться, ну не прославиться, так по крайней мере утвердить свое имя. И его удивило, когда многие не поверили его искреннему пренебрежению к сценарию, в котором царствовали жестокость и ложь, — ну и что, мол? зато роль какая! Но его остановила совесть, хотя ссылался он на усталость. То, как хватали в руки что попадется, — лишь бы чем-то занять их, не выпасть, крутиться в колесе, — было противно. Жизнь была выше и прекрасней, и душа еще не зачерствела.

Именно в эти дни опять потянуло домой, в Кривощеково. Потом замотали заботы, приболели дети, подвернулась славная маленькая роль, он уехал и стих.

Сон об Астапове снова его расстроил.

— Сел бы ты на самолет да полетел к Димке, — сказала Наташа. — Успокоился бы.

— А отпустишь?

— Хоть сейчас!

— Нет! — сказал Егор. — Никуда я сейчас не поеду. Во-первых, съемки, на два-три дня лететь — только гусей дразнить, а во-вторых… Попозже, попозже уеду куда-то.

Он придумал уже — куда, и Наташа догадалась.

Егор пошел к окну. В проулке затерся старинный дом поэта Веневитинова. Егор тысячу раз смотрел отсюда и думал о чем угодно, только не о поэте. В студии профессор читал им наизусть стихотворение «Жизнь»; где-то оно в тетради.

— Наташ! — позвал Егор. — У нас нет сборника Веневитинова?

— Ты у меня спрашиваешь! Подойди да поищи.

— Тебе лень вспомнить?

— Нужно — найди. — Она, видать, одумалась и пришла. — Зачем тебе?

— Да так…

— Дурью маешься.

— Там у него первая строка: «Сначала жизнь пленяет нас…» А как дальше — не помню. Тетрадки мои с записями лекций не видала где?

— Вся твоя жизнь «до нашей эры» у тебя в чемоданчике.

— Остришь? подкалываешь? Всех вас опишу в мемуарах. Выведу!

— Не забудь вывести себя, ладно? Как ты встаешь и неумытый раскладываешь пасьянс. И ворчишь, как старикашка.

Егор прилег в своей комнате на кушетку. «У меня три свободных дня, Наташка отпускает, а к другу я не поеду, — сложилось в голове начало письма к Дмитрию. — Извини, друг, вот и жена говорит, что стар стал, жизнь мозги сушит!»

— Нету твоего Веневитинова! — крикнула от полок Наташа; старалась все-таки, искала.

— Ладно. А где бы достать учебник по истории для школы? Изучать буду.

— Совсем чокнулся?

— Я в Самарканде как-то наткнулся — интересно. Другими глазами читаю.

— Лечиться тебе пора. Ну кто это в твои годы станет читать учебники, для пятого — шестого класса? Там же ничего нет, кроме крестьянских восстаний!

— Да еще бы те, по которым мы учились. Оч-чень интересно.

— Малахольный. Довели тебя командировки. Фигурное катание смотришь.

— Нет, вы всегда были наглы, Наталья Георгиевна, и напоминали мне спартаковских болельщиков. Вы, пожалуйста, не указывайте мне, смотреть мне или не смотреть фигурное катание или учебник листать. Ведь я все равно из фигурного катания вынесу то, чего вы не вынесете даже из романа Грэхема Грина. Занимайтесь, матушка, своим делом.