Михаил Лоскутов - Немного в сторону

Среди этих писем выделялось одно, с надписью «Елене Павловне Неджвецкой». Мы обратили внимание на его изящный, но очень потертый и местами прорванный конверт. На нем стоял штемпель: «Париж, 5-е отделение Сены». С любопытством повертев в руках этот сиреневый парижский конверт, адресованный почему-то сюда, на край Уч-Кудукской степи, мы бросили его в сумку, отвязали коней и вскочили в седла.

Дорога в совхоз была утомительной. Дождь, прошедший ночью, размочил всю землю в глиняную жижу. Лошаденки наши не раз скользили, спотыкались и, наверное, вместе с нами проклинали эту дорогу, глину, дождь и однообразие пути. Больше всего устали наши глаза; впереди были только степь и лужи.

Это очень плохо и утомительно, когда не на что смотреть. Тогда мы вспомнили о письме. Вынутый из переметной сумки, конверт оказался тоже пострадавшим от этой дороги; теперь на нем сохранилось только имя адресата, а вокруг него из дыр конверта выглядывали строчки письма. Как бы став случайными свидетелями чьей-то наготы, мы опустили его обратно в сумку, но, одолеваемые скукой дороги, пренебрегли скромностью. Правда, нам удалось прочесть лишь первую строчку письма.

«Моя маленькая девочка», — говорилось там. Сознаемся, это нам скрасило дорогу. «Моя маленькая девочка, — кричали мы друг другу со своих седел, имитируя воображаемого автора письма, — мой ангел, моя курочка». Мы хохотали, подхлестывали своих лошаденок, подмигивали друг другу и отпускали насчет молоденьких девушек обычные мужские шутки, в которых участники умышленно переусердствуют, стараясь перещеголять друг друга.

Но этого хватило нам ненадолго. Вскоре мы опять молчаливо покачивались в седлах, и в памяти лишь осталось чувство некоторого любопытства к неизвестной Елене Павловне — адресату нашей почты.

К ночи мы увидели первые признаки жилья. Это была груда старых консервных банок, два шакала рылись в них; вскоре показался совхоз.

Ночевать нам пришлось здесь, у директора совхоза.

Эта ночь нам помнится как смесь рассказов директора, шагающего сквозь свет керосинового фонаря, и обрывков сна, в котором мы еще ехали по степи, сквозь дождь. К утру мы знали все новости совхоза: три отары переведены на осенние пастбища, в поселке построена баня на триста человек, умерла какая-то учительница музыки, приехал ученый скотовод, получены волейбольные мячи. На волейболе мы и заснули. Проснулись мы в маленькой глинобитной комнате с итальянским окном. У окна сидел директор. Засунув руку в голенище сапога, он палочкой счищал с него глину. Потом он вынул из глубины письменного стола аккуратно свернутый пиджак с орденом. Тряпочкой он вытер орден.

— Вот и все, — сказали мы. — Как говорят, наша миссия окончена. Статистика двоен ясна. Да, еще от начальника станции тут вам кое-что…

Мы вытащили из сумки почту и передали директору.

— Кто эта гражданочка? — спросили мы, указав на сиреневый конверт.

— Я же вам говорил, — ответил он. — Ночью я вам все рассказывал про нее. Идемте туда, пора…

Мы подошли к длинному зданию барачного типа с надписью «Клуб».

Войдя в него и протискавшись между рядами людей на скамьях, мы вдруг увидели гроб, стоящий на сцене перед столом президиума. В гробу, оклеенном фестонами из крашеной газетной бумаги, лежал труп старухи. Покойница была в старинном молескиновом платье с высоким воротником, подпиравшим подбородок. На пальце ее левой руки поблескивал серебряный перстень с голубым цветочком. Сухое и строгое лицо старухи как бы смотрело на свисающую сверху декорацию облака, сшитого из мешковины.

Это была учительница музыки Елена Павловна Неджвецкая… Так вот кто получатель нашего сиреневого конверта!

Это было неожиданно. Письмо вручать было некому. Но как раз теперь нас взволновала неизвестная нам Елена Павловна. Геологические дела мы решили отодвинуть на следующий день.

Нам рассказали, что учительница приехала в совхоз недавно — пять месяцев назад — с новым директором. С ним в поселке появились неожиданно вещи: сорок детских кроватей, десяток патефонов, электрические дойки, чертежи ветродвигателя для подъема воды из колодца. Совхоз наполнили зоотехники, ветеринары, специалисты по сыроварению, рытью колодцев и стройке дорог.

Среди них вдруг появилась маленькая старушка. Сначала никто даже не понял, к чему здесь такая старушка. Потом все понемногу привыкли к ее строгой и немного чопорной фигуре и к тому, что она учительница музыки.

Она была не совсем к месту. Сквозь сутолоку шерстезаготовительной, случной и кормовой горячки она приходила в канцелярию совхоза со своими странными музыкальными разговорами, с напоминаниями о нотах и инструменте. Больше она ничего не признавала и, наверное, не понимала. Вообще видели ее редко. Мимо силосных ям она проходила в клуб, приподымая двумя пальцами подол молескинового платья. Рабочие звали ее «мадам». Жила она в фанерной комнате с розовой занавеской вместо двери. Три дня назад, собирая в степи цветы, она простудилась и умерла.

Тогда все вдруг почувствовали отсутствие этой одинокой старухи. Ее пребывание в поселке стало уже привычным и даже необходимым, как десятки знакомых лиц, с которыми незаметно роднишься среди общей занятости и работы.

От нее остались платья, несколько альбомов, четыре портрета, бронзовый подсвечник и кровать с шарами, повязанными, точно котята, голубыми ленточками. На столе в фанерной комнатке директор нашел незапечатанное письмо без адреса, видно, учительница не успела его отправить. В поисках адресата директор прочел письмо. Адрес он нашел в старых письмах учительницы. «Париж. Станиславу Керн. Улица Тиволи, 174».

Гроб поставили в клубе и созвали траурное собрание. За роялем в ряд сидели со строгими лицами ученики Елены Павловны. В клуб непрерывно входили жители поселка; умолкая у дверей, помявшись немного, они на носках проходили к скамейкам.

Когда все собрались, на сцену поднялись секретарь парткома и директор.

— Товарищи, — начал директор, с трудом подбирая слова, — мы хороним товарища с нашего трудового фронта… которая не занималась каракулеводством или полеводством… Но она тоже честно делала свое… Она учила наших детей музыке. Я, товарищи, в музыке мало понимаю… Я не буду говорить, какой человек была Елена Павловна. Вот я нашел ее письмо. Я его прочту.

Здесь секретарь парткома взял со стола лампу и поднес к директору. Свет лампы упал на желтое лицо покойницы и бумажные листки в руках директора. С трудом разбирая письмо, директор прочел следующее:

«Дорогой Станислав!

Я твердо верю, что скоро наконец мы снова увидимся с тобой, — тебе не кажется, что это много? Я бы все отдала за то, чтобы посмотреть, каким ты стал, мой хороший. Помнишь ли ты, как мы с тобой играли в четыре руки… Это поразительная вещь! Сколько связано у нас с ней надежд, мечтаний…