Михаил Лоскутов - Немного в сторону

— Ты за Советскую власть, Мотя? — сказал Булдан, иронически подрыгивая ногой. — Красный гвардеец первой статьи?! Пролетария всех стран, да?

— Ты за Советскую власть не встревайся, гад! — закричал бондарь, тряся Митьку. — Это моя обязанность… Мотя сам рассчитается с ею! А дите ты не трогай, пусть скрипит. Я человек известный — Мотя. А от него, может, хорошее в далеком будущем будет. Христос с ним, хотя он и антисемитской веры…

Он швырнул Митьку о забор. Митька отскочил и быстро зашагал по улице. Мы оглянулись на Мишу Блиндера. Тот шел обратно, в руках он держал очки. Он не завернул к себе домой, а прошел мимо, в конец улицы. Стук и рычание огласили в это время улицу за нами. Это Мотя начинал рвать свои бочки.

Мишу мы догнали в поле. Он сидел на камне, рукавом вытирал глаза. Он встал и принялся трясти нам руки.

— Миша Блиндер, — представлялся он. — Михаил Самуилович… Товарищ Блиндер… Знаете что, приходите ко мне в гости. У меня мама и папа. Только вы не думайте, что я поеду учиться в консерваторию. Я вам прямо скажу: я поступаю в комсомол, оттуда еду прямо на фронт, сражаться в рядах Красной Армии… Знаете что, приходите прямо в следующую субботу.

Так мы и условились: в следующую субботу.

Нас никогда не приглашали в гости на квартиры. Это было не принято в нашем кругу. В случае необходимости мы вкладывали два пальца в рот под окошком приятеля; свист был у нас общепринятым сигналом для всех мальчиков.

Идти же в гости к такому необыкновенному человеку, как Миша Блиндер, было совсем не простое дело. Пять дней мы готовились к этому событию. Мы рассказывали всем мальчикам нашей улицы и соседних о том, что за человек Миша и что он позвал нас к себе. Это было встречено всеобщим одобрением.

Наконец в субботу мы надели чистые рубахи и даже вымыли ноги. На квартиру к Блиндеру нас явилось ровно шестнадцать человек. Вереницей подступили мы к парадному и постучали.

Миша, едва ли рассчитывавший на такой наплыв гостей, впускал нас сам, каждому по очереди пожимая руку. Толпясь и наступая друг другу на ноги, мы вошли в комнату. Тут стояли комоды, сундуки, в полумраке висели портреты старых евреев в котелках. Они смотрели на нас сурово. Робея, мы проследовали за Мишей в следующую комнату. Здесь впервые в жизни мы увидели пианино.

Это был Мишин заповедник. На пианино лежали груды нот, книги, стоял кувшин с бумажными цветами. Над ними висел плакат, черный и красный, с надписью «III Интернационал». Красная рука писала буквы, а скорченный капиталист в ужасе смотрел на них. Под плакатом висели портреты композиторов и скрипачей, а также была приколота иллюстрация из старого журнала. Она состояла из двух половинок и называлась: «Ухо Бетховена и ухо обыкновенного человека». С испугом и уважением мы посмотрели на ухо Бетховена. Оно отличалось от обыкновенного тем, что было длиннее и имело больше извилин и всяких закорючек.

Мы заняли места вдоль стен, пряча ноги под стулья и не зная, что делать с руками. Миша указывал каждому на стулья, но стульев уже не было. Те из нас, кто не мог уместиться в маленькой комнатке, толпились в дверях. Мы полагали, что должны быть какие-то чаи, важные разговоры, — словом, начало какой-то чрезвычайно приличной жизни. Но с чего ее начинать? Что говорить?

— Хотите, я вам сыграю на скрипке? — спросил Миша. — Что бы вы хотели послушать?

Мы не знали, что бы мы хотели послушать. Музыкальный репертуар, о котором мы имели сведения, состоял из нескольких уличных песен, которые тогда пели.

— «Яблочко», — робко предложил кто-то.

— Хорошо. Я вам сыграю «Яблочко». Только на пианино, — согласился Миша, не выказывая никакого презрения. Он поднял крышку пианино и, глядя перед собой черными серьезными глазами, ударил по клавишам.

После «Яблочка» он достал скрипку из футляра.

— Теперь я вам сыграю концерт Паганини, — сказал он, — это хорошая вещь.

У нас не было оснований возражать против этого. Начался Паганини Тонкие и судорожные его звуки, запрыгавшие по комнате, были нам очень малопонятны, но они нам понравились возвышенностью. Мы переводили глаза с бетховенского уха на Мишино. Оно нам казалось почти таким же. Потом мы осторожно взглядывали на зеркало в углу. Мы отклонялись, стараясь не сдвигаться с места, изгибались и вообще всячески манипулировали, чтобы увидеть в зеркале свои собственные уши. Уши были грязные, совсем обыкновенные уши. Вздыхая, мы возвращались к музыке. Она нам казалась прелюдией к чему-то более важному и торжественному, что должно было произойти.

В это время открылась дверь и раздался громкий голос Мишиной матери.

— Это можно повеситься! Кто напустил сюда столько голодранцев? — закричала она, взвизгивая.

В одну секунду с нас соскочила музыка. Мы посмотрели на окна, готовые в следующую минуту выскочить в них, так как отступление через дверь было отрезано толстой мамой Блиндера. Миша остановил нас знаком.

— Мама, не орите, как торговка, — сказал он, откладывая Паганини в сторону. — Это мои гости.

— Его гости! — закричала мама, всплескивая руками. — Вы когда-нибудь видели таких гостей?! Разве твое дело — заниматься с уличными мальчиками? При них нужно только следить за подсвечниками!

Мы взглянули на подсвечники. При других обстоятельствах, может быть, мы действительно не прочь были бы и стянуть их на всякий случай. Но теперь наши мысли были далеки от этого, потому мы почувствовали горькую несправедливость.

— Мама, вы говорите неизвестно что! — сказал Миша, размахивая смычком. — Вы рассуждаете, как мелкий буржуа! Вы мне не родители. Вы держитесь только за свои подсвечники! Нате, подавитесь своими подсвечниками!

Он взял один подсвечник со стола и швырнул его на пол. Бросить второй ему не дала мамаша. Она с визгом подлетела к Мише.

— Ты мне… ты говоришь такие предметы своей матери, которая тебя поила и кормила день и ночь! Это я — мелкий буржуа! — закричала она и схватила Мишу за ухо.

Это было наконец самое ужасное. Ухо Бетховена, во всяком случае, ухо, которое вызывало у нас столько почтения, теперь находилось в руках мамаши и трепалось ею туда и сюда, как у всяких других мальчиков… В полном смущении топтались мы в комнате, которая вдруг стала для нас обыкновенным жильем, темным и грязным, с обыкновенными жителями, грызущимися из-за собачьих пустяков. Клеенка на столе была в пятнах, в углах стояла сырость, причудливые занавески были засижены мухами.

Дверь в результате передвижения мамаши между тем освободилась и мы, воспользовавшись проходом, юркнули в дверь друг за другом, все шестнадцать человек. Не оглядываясь на продолжающуюся борьбу, прошли мы через другую комнату, чтобы найти выход.

Но тут двери квартиры открылась, и перед нами оказался Мишин папа, то есть Козел. Он остановился на пороге, удивленно разглядывая нас поверх очков.