Андрей Меркулов - Крылья земли

Несмотря на все свое бездушное величие и бесконечность в пространстве, мир физических тел был узок и тесен по сравнению с богатством мира человеческих ощущений. Весь огромный космический мир казался пустым и бедным по сравнению с бесконечностью впечатлений земной природы, с тонкостью чувств любви и ненависти, со страстностью человеческих общественных отношений. Как ни малы были люди, но они ярче, чем звезды! И никто, кроме них, не мог прямо смотреть в лицо самой Вселенной, испытывая при этом такое чувство, как человеческая гордость, — гордость дерзкого разума, которым вооружено современное общество.

Только в те дни, после войны, Аксенов понял, насколько любит он свою работу. С тех пор только ею он и жил день за днем. Работы у них было много, а для того, кто любит свою работу, она становится счастьем; и наконец, для него настало это новое счастье, о котором столько мечтал, — мечтал всегда: и в суматохе Гороховецких лагерей, где в первые дни войны формировались части, и зимой под Ельней, и после первого серьезного ранения в конце 1942 года, и перед переправой через Неман, и позже — в большом парке старинной немецкой усадьбы Раментен, бывшем охотничьем замке Гогенцоллернов, где меж деревьев бродили олени, на фасаде готического замка кривлялись каменные драконы, а на одной из просек парка их дивизии вручали ордена за прорыв обороны на германской границе. Всегда мечтал об этом, о том, как будет работать после войны; только во время войны никому не говорил об этом…

У Аксенова не было семьи. Попав в больницу, он впервые почувствовал себя одиноким. Мать умерла давно. Женат он не был. Больница, где теперь должны его оперировать, находилась совсем в другом городе, и если его будут навещать с работы, то все равно не смогут это делать часто. Когда он работал и был среди знакомых людей, он не чувствовал себя одиноким. Но здесь ему впервые стало тоскливо, особенно когда был день посетителей и ко всем приходили родственники. Когда днями лежишь на койке и не хочется ни с кем разговаривать, то остается только думать. И Аксенов думал, очень много думал. Он стал теперь думать о том, что такое личное счастье. Очевидно, одной работы мало, нужно еще что-то свое, личное, такое, что было бы дорого только ему одному.

Однажды с ним было так, что он мог жениться, но этого не случилось, и, может быть, тогда это было к лучшему. Он вспомнил теперь, как все это началось — был снежный вечер, он пошел тогда в клуб на лекцию. Высокий подъезд клуба был освещен матовыми фонарями, и все входили в снегу в высокий вестибюль, и он тоже вошел со всеми, торопясь, чтобы не опоздать на лекцию. После лекции случайно его познакомили с ней. Очевидно, все всегда начинается случайно. В фойе клуба были белые колонны и, шум голосов, и, когда лекция кончилась, почти все танцевали в этом высоком зале с колоннами, и они танцевали тоже. Она была в темном, ей всегда лучше всего было в темном, потому что глаза у нее были такие.

Вспоминая об этом вечере, Аксенов смотрел за окно больницы, на сад в снегу. Все было тихо, давно не было ветра, и снег лежит на темных ветвях ели большими круглыми пятнами — точно так же, как рисуют его на картинках в детских книжках и журналах. Сад в снегу. Сегодня он стоял за окном больницы торжественный и молчаливый, и его строгую тишину вокруг деревьев можно было слушать ночью, как музыку. И завтра он тоже будет стоять под окном, и больше уже в это окно ничего не видно и, может быть, ничего уже и не будет видно. Все тихо. Сад стоит за окном.

И так же тихо было в тот вечер, когда он впервые пошел проводить ее домой. И звезды были в зимнем небе не такие, как их видно в телескоп, а такие, как обычно их видят все, когда думают только о том, что они красивы. Он и такими любил их тоже и, показывая ей каждую, объяснял, как их зовут и где их искать. Он проводил ее до дому, и тогда еще все могло бы быть иначе.

До сих пор он помнит ее такой, какой она была в лучшие минуты — такой красивой, что страшно было смотреть. Однажды снова был снежный вечер, и они долго ходили вместе, потому что жалко было уйти домой в такую погоду. Снег был мягкий, он горел бесчисленными искрами в свете уличных фонарей; на таком снегу хотелось сидеть, как на белом сказочном ковре, потому что снег казался теплым. И она вся была в снегу: и шубка, и ресницы, и на губы ей тоже падал снег, и она смеялась — от этого снега ей было весело. Она была, как царевна в сказке. Черные и большие ее глаза отражали бесчисленные искры белого снега.

В другой раз летом они уехали на лодке далеко за острова, город уже не был виден, они бросили лодку и пошли вдвоем гулять через рожь, — рожь была высокой, тропинка изгибалась, и они шли, как в высоких зеленых волнах, а ветер был горячий; она шла впереди, тонкая, как камыш, и тихонько все пела, ей было хорошо в этот день под голубым летним небом.

Но тогда не вышло счастья. Они расстались. Не стоило уже и разбирать, кто больше был виноват. Теперь он снова вспомнил об этом в трудный час жизни, когда попал в больницу и когда приходится много думать. Может быть, еще не все потеряно. Может быть, еще будет счастье. Может быть, операция будет удачной и его вылечат, вернут к работе и к жизни, которую еще не дожил. А пока что оставалось молча лежать и думать, и он лежал и думал и вспоминал, а сад смотрел на него из окна, как будто звал к себе — на серебряный ровный простор, залитый лунным светом.

В палате их было трое. Первое время Аксенову не хотелось ни с кем говорить, он знал, что его будут спрашивать, кто он и что с ним, а отвечать ему не хотелось. У самой двери лежал старик, который все кашлял. Две другие койки были поставлены к окну. Против Аксенова на одной из этих коек лежал маленький человек, похожий на ощипанную птицу. Стены были выкрашены голубым, и в первый день при взгляде на них вечером, при холодном, рассеянном электрическом свете от высоко подвешенной лампы в матовом плафоне стало как-то пусто и невыносимой тоской сжалось сердце. Первый раз испытал он такое чувство страха и острой тоски, вдруг наступившей мгновенно, неизвестно почему именно в эту минуту.

Им всем разрешалось ходить, и перед палатой был маленький коридор, и через него было слышно, как рядом, в большой гостиной, больные из других палат со стуком играют в домино… Он удивился, что здесь играют еще в домино, хотя у многих положение, очевидно, почти безнадежно. В их палате, куда помещали самых тяжелых, почти никто не выходил, и целыми днями они лежали на своих койках, и старик все ругался с маленьким человеком, похожим на ощипанную птицу. Это начиналось с утра, и Аксенов только морщился: неужели и здесь надо ругаться и портить себе нервы по мелочам? Старик был настроен очень неприязненно к маленькому человеку, и Аксенов решил, что это от возраста и от болезни.