Андрей Меркулов - Крылья земли

— Почему ты думаешь, что я неграмотная? — обиделась Вселенная. Она была теперь почему-то в виде артиста в черном концертном фраке. — Ты помолчи и послушай, а я тебе прочту стихи.

И она прочла ему строки:

— Ты знаешь, чьи это стихи? — спросила она почему-то шопотом.

— Нечего валять дурака, не ты одна здесь знаешь стихи, — рассердился Аксенов. — Это стихи Лермонтова, и я прекрасно понимаю, что ты хочешь этим сказать. Нечего меня путать. Я знаю, с кем я враждую и зачем враждую. Такие вопросы великие люди могли задавать еще сто лет тому назад, но не теперь. Теперь все ясно. Я враждую с теми, кто сам хочет вражды и думает только о себе. И я хочу, чтобы таких людей больше не было. На земле слишком многое изменилось с тех пор, как написаны эти стихи. Теперь не понять, в чем дело, могут только те, кто не хочет понять. А на самом деле все уже просто и ясно. Жить можно только или по-старому, или по-новому. И даже «или» здесь нет — только по-новому! И пусть они оставят нас в покое. Но если у нас захотят отнять все самое высшее и лучшее, до чего поднялся разум, неужели ты думаешь, что мы отдадим?

— Я была не права, — сказала Вселенная. — Ты уже все понимаешь, Человек. Я снимаю шляпу, — сказала она почтительно и исчезла.

Аксенов проснулся. В окно был виден рассвет. После лунной ночи день был морозным; оранжевая зимняя заря просвечивала сквозь деревья сада, сквозь ветви, свисающие все в снегу. Оранжевые блики лежали на белой эмали больничной тумбочки, стоявшей у изголовья. Пахло лекарством, неприятный запах больницы сразу напомнил все. «Я, кажется, начинаю уже бредить. Каждый день мне снится чорт знает что», — подумал Аксенов. Сегодня для него трудный день — предстоит операция. И после нее все решится. А может быть, уже сегодня он действительно встретится со Вселенной, если сердце не выдержит и он останется на операционном столе; иногда и так бывает. Он жадно смотрел на сад сквозь стекло, украшенное морозом, обожженное холодным оранжевым светом зимней зари. Сад был прекрасен в гордом своем величии застывших в снегу деревьев. Было еще тихо. Сквозь окно просвечивало зимнее серебро.

Утром, когда сестра Клавдия Ивановна пришла ставить градусники, она спросила его:

— Ну, как вы спали? У вас неважный вид. Вам не надо нервничать.

— Я и не нервничаю, — сказал он.

Не мог же он ей сказать, что ночью к нему приходила Вселенная.

Во время обхода врач, прикрепленный к их палате, Лидия Павловна, которую из-за молодости больные за глаза звали просто Лидой, внимательно осмотрела его, прослушала сердце и долго смотрела на него сердитыми серыми глазами.

— Все-таки у вас плохо с нервами, хотя вы и стараетесь этого не показать. В чем дело? Вы боитесь операции?

— У меня все в порядке с нервами. Я не привык бояться. На фронте меня два раза резали, я это дело знаю.

Она ушла, и он смотрел, как она уходит, и думал, что все эти операции для нее привычное дело и что она обязана всем говорить такие слова, когда назначена операция, и что вряд ли ей приходится ночами, вместо того чтобы спать, смотреть, как снег блестит под луной, пока не дойдешь до бреда. Он с самого начала был недоволен, что попал к ней в палату, хотя, конечно, не сказал об этом — он ведь не Фомин. Но все-таки она слишком молода еще, ее уважают за строгий характер, но опыта у нее мало. И, может быть, это повлияет на его лечение. Ему даже не хотелось, чтобы она присутствовала при операции, но этого нельзя избежать.

— Держись, Сергей, — сказал ему Трофимыч, — у тебя еще может все перемениться. Мне вот хуже, даже оперировать не хотят.

— На фронте вам, конечно, не то еще приходилось переживать. Много у вас орденов? — спросил Фомин.

— Двенадцать, — сказал Аксенов и сердито посмотрел на Фомина. Вот кто ему действует на нервы. Когда ему надоест говорить то, что и без него всем давно известно?

Войдя в операционную, он испытал то, что испытывает любой человек, когда видит эту большую светлую комнату с яркой лампой над столом, покрытым белой клеенкой, с кафельным полом, с которого легко смывать кровь. Это испытывает любой человек с самыми дубовыми нервами, когда знает, что именно его кровь придется смывать с пола.

Сегодня операция должна была окончательно решить, какие у него остались шансы на жизнь Он лег на стол и улыбнулся врачу, толстому хирургу, который всегда, как мог, ободрял больных перед операцией, стараясь в эту трудную минуту отдать им хоть часть своего здорового и шумного оптимизма. Его грубоватые шутки шли от доброго сердца. Это все знали, и его любили, хотя даже доброго человека не хочется видеть над собой с ножом в руке.

— Вот вы и добрались до меня, Петр Петрович, — сказал ему Аксенов.

— Для вас это к лучшему, — сказал хирург.

Было все-таки неприятно, что ассистировала Лида, она не казалась ему уверенной, и он заметил ее беспокойство и подумал, что все-таки она еще девчонка и боится крови. Она только делает вид, что храбрая.

На лицо ему положили маску, это было неприятное дело, и знакомый и страшный запах эфира, кроме которого ничего не остается в темноте, под душной маской сразу стал тяжелым и грозным. Он начал задыхаться. Сестра приподняла маску, чтобы не мучить его удушьем; он уже знал, что надо делать, и резко вдохнул свежий воздух и потом, когда маска снова быстро опустилась, так же сильно вдохнул наркоз; и тогда пронзительно-острая струя эфира сквозь ноздри сразу проникла в мозг, и все стало черным, и не было уже тела, а было только одно сознание в виде ощущающей себя точки в черной пустоте мирового пространства, и два огненно-красных шара возникли с двух сторон, сближаясь и раскачиваясь, как маятники, с тяжелым и оглушающим звоном. «Это я уже знаю, что такое, это кровь так стучит в висках», — подумал он. Два красных шара сблизились, звон их стал немыслимым и огромным, и он, кружась, полетел в этот ослепительный звон, в расплавленный огонь светил и черный мрак Бесконечности.

Первой мыслью, когда он проснулся, была мысль о том, что он просыпается и снова начинает осознавать себя; и первыми словами, которые он смутно услышал, были слова о том, что он просыпается, сказанные голосом, в котором слышались и тревога и волнение; а потом он почувствовал тошноту от наркоза и боль. И первое, что он увидел, были ее глаза — она смотрела прямо на нею, и это значило, что она снова пришла к нему. А потом он открыл глаза совсем и пришел в себя и понял, что это вовсе не она, а только врач из их палаты пришла навестить его после операции. Он совсем пришел в себя и увидел стены и вечереющий свет на смутном снежном саду за окном. Был уже вечер. Значит, он снова проснулся, и жизнь еще с ним. Было холодно, и слабость была такая, что нельзя шевельнуться.