Андрей Меркулов - Крылья земли

В больнице дело было поставлено так, что никому не говорили, чем он болен и насколько болен. Слово «рак» было запрещено, и врачи разговаривали между собой так, что ничего нельзя было понять, а чаще всего при больных они вообще не разговаривали. Аксенов больше других понимал, о чем они говорят между собой. Еще дома, когда он догадался, чем болен, он взял медицинские книги и попробовал понять это дело.

Он узнал прежде всего, что рак — это понятие очень широкое, это было просто обобщенное название очень многих видов опухолей, которые ведут себя различно, но все обладают способностью разрастаться и давать метастазы, повторные очаги, и тогда уже кончено, тогда ничем не остановишь. Но главное было в том, что до этой стадии рак излечим. Все зависело от того, чтобы во-время заметить и во-время пойти на операцию, и еще зависело от разновидности опухоли и от того, где она расположена, и от возраста. У него самого, когда он попал в больницу, все уже было определено: опухоль желудка можно было прощупать самому, и она мешала есть, и он от этого худел, — почти все симптомы были уже видны. Теперь оставалось узнать — успела она распространиться, будут ли метастазы даже после того, как ему удалили желудок? Но сразу нельзя было узнать. Завтра лаборатория даст ответ, есть ли метастазы в соседних тканях, но Лида все равно ничего ему не скажет. И это было обидно. Как она не поймет, что он не трус и не будет думать только об этом. Ему только надо было знать, на что он может рассчитывать. Может быть, он успеет еще что-нибудь написать, что-нибудь еще сделать, чтобы не лежать просто так, глядя на снег, затененный вечерним полусветом…

— Ну, как ты, Сережа? Ожил, человече? — спросил Трофимыч.

— Теперь уже ничего. Спасибо, старик. Я сейчас полежу еще тихо, а то слабость все еще после наркоза.

«У Трофимыча дело хуже, — подумал Аксенов. — У него почти нет надежды. Рак пищевода в его возрасте не станут оперировать, он не выдержит. Его лечат рентгеном, это новое дело для излечения пищевода. Наружные опухоли рентген и радий лечат прекрасно, но что выйдет у Трофимыча с его пищеводом, еще совсем почти неизвестно. Во всяком случае, сейчас он мучается только — слабеет после облучения, лежит пластом и тихо ругается, пока не отойдет и не начнет задирать Фомина. Кроме того, ему несколько раз переливали кровь и вводили под кожу для питания физиологический раствор — болезненная штука.

Фомин имеет опухоль, которая страшна не сама по себе, а только возможностью быстрого распространения. Его тоже облучают рентгеном, что должно лишить его всякой надежды на потомство. Сам Фомин готов на все, только бы спасти себе жизнь, в глазах его все время виден скользкий страх; он хочет жить и зарабатывать деньги и есть и пить лучше, чем все, и покупать вещи, и устраивать склоки всюду, где будет работать. Животное. Он полон злобы к людям, он всегда умеет сказать гадость про всех — и про врачей, которые его лечат, и про всех, с кем был раньше знаком. Тем, кто спасает ему жизнь, он платит сплетнями, которые ни от кого не мог даже слышать, он их выдумывает сам. Особенно грязно говорит он о женщинах, и это он делает почти ежедневно с тех пор, как понял, что для них он сам больше не существует. Нет в больнице женщины, о которой он не сказал бы уже гадость. По утрам он читает газеты и комментирует все статьи, демонстрируя на весь коридор свои патриотические чувства, выраженные в трескучих и пустых фразах, Вчера он послал телеграмму, поздравляя с награждением орденом свое начальство по службе. О начальстве он говорит с преувеличенным восхищением — не потому, что не хотел бы и тут сказать гадость, а на всякий случай, как бы все-таки не дошло. А по ночам он плачет, всхлипывая, как будто ест суп, и это очень противно для тех, кто не спит и лежит молча».

Что же касается его самого, Аксенова, то беда его в том, что именно в это трудное время оказалось, что в личной жизни он одинок. Если бы не это, ему не было бы так тяжело. Хотя и это можно поправить, если только операция была удачной и все было сделано во-время. Он все еще чувствовал слабость после операции, голова кружилась, все вокруг казалось туманным, далеким, как сквозь сон…

В это время, когда уже стемнело, он почувствовал, что какие-то руки поднимают его вдруг и несут, и он летит с ними по воздуху, летит через лунный сад, а потом сквозь звезды, и все кружится, кружится вокруг. И звезды бросили его и уходят вдаль и стали снова маленькими и прекрасными, и они видны издалека сквозь листья. Это, кажется, парк, это тот большой парк в санатории, где он отдыхал однажды после войны. Ну, конечно, это здесь, и вот слышно, как плачут два маленьких фонтана в кустах; это такие фонтаны, где вода едва течет на зеленоватый мрамор, и чуть плещет, и всхлипывает, и бормочет сквозь шелест листьев. А он идет через этот парк, где звезды как будто повисли на ветках и светятся, переливаясь, и вот одна вдруг упала. И он идет все дальше, пока не видит на скамейке одинокую женщину, она сидит, как будто соткана из белого вместе с платьем, сидит, не шевелясь, и смотрит не видя. И он не видит ее лица, и тогда он идет быстрей, потому что еще не знает, кто она, а ему надо знать, в ней что-то знакомо ему, и если бы она подняла голову, он узнал бы, но нет — ее лица не видно, и только слышишь, как твое сердце бьется неровно, а дорога становится все длиннее, и все еще далеко до нее, и он все идет по дороге, залитой лунным светом. И он проходит мимо нее, потому что дорога вдруг свернула, стала темнее, и теперь ее совсем уже не видно, и неизвестно, как туда пройти. Теперь опять стало темнее, только звезды видны на ветвях, и снова одна упала. И он все еще идет, пока не слышит опять всхлипывания и плеска маленьких фонтанов в кустах — дорога сделала круг, и он вернулся на темную площадку с фонтанами, откуда начал итти. Он проснулся. Сегодня снова сад блестит под луной. Это никакие не фонтаны, это Фомин хнычет, он всегда ночью всхлипывает, и сопит, и хнычет, ему себя жалко. Вот тебе и фонтаны. Чорт бы побрал этого Фомина.

Теперь он окончательно проснулся и, стараясь не шевельнуться, чтобы не усилить резкой боли там, где раньше был желудок, стал думать о том, как бы уговорить эту Лиду сказать ему все. Может быть, чем-нибудь он еще успеет заняться. Хотя для того, чтобы написать даже самую небольшую работу из тех, что он не успел доделать, нужно было несколько месяцев…

День за днем незаметно прошла неделя. И теперь ему стало значительно лучше, к нему снова вернулась уверенность в том, что он будет жить. Боль от операции прошла. Не было больше слабости, при которой каждое движение вызывало головокружение и тошноту. Теперь он мог уже читать и с нетерпением ждал того времени, когда ему разрешат подняться. Как всякому больному, ему казалось, что это уже зависит не столько от его состояния, сколько от распоряжения врачей. Но на врачей нельзя было обижаться — за время своей болезни он научился уважать их трудную работу. Здесь они были всем, и все зависело от них, и они могли быть суровы или отзывчивы и терпеливы и никогда не должны были уставать, и казалось, что сами они были свободны от всех человеческих слабостей. Трудное это было дело — работать в больнице, где лечат рак.