Андрей Меркулов - Крылья земли

Ранним утром каждый день в их палату приходила Лидия Павловна — в безукоризненно белом халате, всегда одинаково строгая со всеми и всегда приветливая. Ей было не больше двадцати восьми лет. Как она живет и что происходит у нее дома? Есть ли у нее сегодня настроение шутить с больными и ободрять их, как она это делает каждый день при обходе? Все это было неизвестно. И в то же время она была женщина, и у нее, очевидно, были свои причуды, кому-то близкие и милые, свои волнения, свое право на перемены настроения. Но только для них все это не было видно.

Глядя на нее, он все больше понимал, какая трудная у нее работа, особенно в таком отделении. Однажды днем, уже после того, как она разрешила ему ходить после операции, он вышел из палаты в коридор и долго стоял у окна, глядя на двор больницы. За окном шел мелкий, мелкий сыпучий снег, была такая погода, когда даже на взгляд на улице кажется тепло, несмотря на снег; по темным веткам елок, засыпанных мелким снегом, сновали нахальные воробьи, промышлявшие круглый год у больничной кухни… В это время Лидию Павловну зачем-то вызвали из операционной, и она прошла мимо по коридору, а потом вернулась в свой кабинет; заметив, что Аксенов стоит в коридоре у окна, она подошла к нему.

— Как вы себя сегодня чувствуете? Лучше? Теперь уже не тоскуете так, как в первые дни? — спросила она. К нему она относилась особенно внимательно. Он был у нее на особом счету, как «трудный случай».

— Смотрю, как снег идет за окном, — сказал он ей, глядя пристально на ее усталое лицо с легкой тенью в глазах. — Сейчас на лыжах хорошо. Возьмите платок и посмотрите на себя в стекло, вот это окно отсвечивает, как зеркало… Лучше так не ходить по коридору. Я-то не боюсь, а вот Фомин если из палаты выйдет, то ему будет дурно. Вам, видно, приходится трудно на операциях, — сказал он ей.

— В чем дело? — спросила она, и вдруг сама поняла, в чем дело. — Как же я могла выйти так в коридор. Не надо было спешить к телефону, — сказала она и стала искать платок.

Из-под халата, там, где у нее был виден вырез платья, на шее и на лице, на тонкой и молочно-белой ее коже застыли крупные брызги крови.

Она достала марлевую маску из кармана, но маска тоже была в крови.

— Возьмите мой платок, — сказал он ей.

— Вам не жалко? — машинально спросила она, быстро вытирая лицо. — Спасибо.

— Платка мне не жалко, мне вас жалко, — сказал он. — Вам, врачам, тоже трудно приходится на операции.

— Это бывает, когда зажимаешь сосуд, иногда бьет прямо в лицо, — объяснила она.

— Вы, наверное, очень устаете на операциях?

— Иногда приходится стоять по четыре часа, если случай сложный. Сегодня особенно все устали. Петр Петрович ругается, нервничать стал. Трудно было очень больному. С вами я напрасно только об этом разговариваю, вы тоже больной. Теперь спать не будете. Идите к себе в палату.

— Я если нервничаю, то не от этого, — сказал он. — Больше оттого, что снег идет…

«Чорт возьми, — подумал он. — Сложная и трудная профессия. Особенно для женщины. Вот она приходит домой, обычно дома все рассказывают о работе, а ей что рассказать? И кому она рассказывает все это, все, что натерпелась за день?»

Другой раз вечером она была дежурной, и он пришел к ней попросить люминал, потому что спал попрежнему плохо. Она дала ему люминал и сказала:

— Что все-таки с вами? Мне кажется, что вы очень нервничаете, хотя и молчите все время. Это для вас нехорошо. Может быть, у вас какие-нибудь личные неприятности? Об этом надо здесь забыть, здесь вам надо лечиться и беречь силы. Вот поправитесь, тогда будете заниматься всеми своими делами.

Ему показалось, что когда она говорит это, она нарочно не смотрит на него. Она-то знает, поправится он или нет. Но все равно не скажет.

— Мне просто как-то очень тоскливо, — сказал он, понимая, что сказал то, чего никогда еще никому не говорил, скрывая свое состояние.

— Если хотите, посидите немного здесь, у меня. Если вам тяжело в палате. Петр Петрович считает, что вы слишком нервный, хотя и держитесь лучше всех, и он сказал, что о ваших нервах особенно надо заботиться.

— Вы заботитесь о больном тогда, когда Петр Петрович скажет?

Она вспыхнула и стала сразу очень сердитой.

— Я забочусь о всех больных всегда, даже когда они говорят мне грубости. Больным все надо прощать, даже если они умные и сами понимают, что говорят.

Тогда ему стало жалко, что он рассердил ее, когда она и так уже достаточно устала за день.

— Расскажите лучше, что вас мучает, — сказала она, — чем вы здесь недовольны. Врачу все надо знать. Я могу всего не записывать в историю болезни, но мне надо знать, что у вас с нервами. Это имеет большое значение. Может быть, это почти все.

— Что я вам скажу? Я никогда особенно не жаловался на нервы. А если я буду жаловаться, вам этого не понять, вы вряд ли успели столько пережить, как те, кто был на войне.

— Почему вы так думаете? — сказала она сердито. — Что у вас за манера задевать других? Я ведь спрашиваю вас не из любопытства, а потому, что мне это надо. Мы с вами говорим о деле.

— А если мы говорим о деле, то скажите: на что я могу надеяться теперь? — спросил он прямо.

Взгляд ее сразу стал официальным, она посмотрела в сторону.

— Зачем вы зря беспокоитесь? — спросила она холодно. — Вам же сказали, что ничего особенно серьезного у вас еще нет. Будет сделано все, что можно. Полежите еще, мы за вами понаблюдаем, все выясним и сделаем все, что надо.

По его лицу она поняла, что он ей не верит. Он теперь окончательно убедился в том, что от него что-то скрывают и, значит, есть что скрывать.

— Нет, нет! — вдруг сказала она. — Вы не имеете права мне не верить. Мне нельзя разговаривать с вами об этом, но если уж вы настроены так безнадежно, я скажу вам все. У вас ничего не найдено, кроме первичной опухоли. Вы будете жить, долго будете жить. Нам надо только еще последить за вами, добиться, чтобы вы как следует окрепли после операции. И вы не должны больше думать об этом, я прошу вас, чтобы вы больше не думали. Расскажите мне лучше что-нибудь про вашу работу. Главврач велел мне почаще говорить с вами, добиться, чтобы вы успокоились. Если вам бывает тяжело в палате, можете приходить сюда иногда посидеть здесь. Скажите мне что-нибудь о вашем деле, у вас такое интересное дело. Это и вас успокоит, и я буду спокойнее за вас.

— Я хочу продолжить здесь работу над своей диссертацией, — сказал он. — Если мне еще долго здесь лежать, разрешите мне выписать все материалы, я буду работать. Я от этого не буду утомляться, наоборот, мне станет легче.

В небе за окном было темно, и только вдалеке, через снежное поле, холодно светили белые фонари на столбах около какой-то стройки. В поле метался и задевал за окно зимний ветер, но в комнате, мягко освещенной настольной лампой, было тепло и уютно, и он подумал о том, что хорошо быть совершенно здоровым, не думая ни о чем постороннем, сидеть у себя в комнате и работать по вечерам, и чтобы кто-нибудь тебя слушал, когда тебе хочется рассказать о своей работе, потому что рука уже устала писать; и, кроме этого, уже ничего не нужно. И хотя в небе ничего не было видно, он стал рассказывать ей про звезды и про свою диссертацию — о том, что растет на Марсе, как видно в телескоп перемену желтых и зеленых красок соответственно временам года, что позволяет предположить смену летних и осенних цветов растительности по тем же примерно закономерностям, что и на Земле.