Андрей Меркулов - Крылья земли

С каждым днем Аксенову становилось все труднее работать; он сильно похудел, стал совсем слабым. На бледном и истощенном его лице одни глаза остались яркими, и оттого, что лицо стало худым, глаза казались больше, чем на самом деле. Руки стали худыми и тонкими. Однажды он посмотрел на свои руки и усмехнулся невесело — он вспомнил, что так выглядели люди из плена, когда их часть освободила лагерь в Германии. Вот что делает болезнь. И до сих пор еще никто не знает, как ее остановить.

Иногда его охватывало глухое бешенство на бессмысленность судьбы, и ему хотелось ударить кулаком в стену. Разве это было справедливо — уйти сейчас, в тридцать лет, когда работа только что начата, унести с собой нерастраченную силу чувств и мысли, бросить все это? Унести с собой и мысли свои и убеждения, когда они еще нужны на земле? Это не то, что Фомину, — недоеденную курицу бросить. Он посмотрел на Фомина. Фомин сидел на своей кровати и, закрываясь от соседей газетой, ел курицу, которую ему вчера принесли родственники. Аксенов вспомнил, что о таких лучше всего сказал Маяковский: курицу одному есть веселее.

«Как все это в конце концов просто, — подумал он, — то, к чему сводится вся разница в политике на нашей Земле. Одни хотят жить только для себя, другие хотят, чтобы все было для всех. Но в жизни все это очень сложно. Немало нужно времени, чтобы перевелась порода таких, как Фомин, тех, кто думает только о себе».

В этот час, когда приходилось лежать неподвижно, чтобы вновь собраться с силами и работать, он особенно много думал о том, что останется после него на Земле. Ему вовсе не было безразлично, как люди будут жить, — для этого он жил и боролся, и воевал, и работал. Об этом он помнил до конца. Хорошо быть писателем, подумал он. Он бы написал тогда, лежа здесь, книгу о том, что делает жизнь прекрасной, — о любви к людям, о жизни для людей. И только это было главное, и когда везде будет так, только тогда жизнь станет прекрасной навсегда.

Глядя на него, Трофимыч первый заметил, что он опять улыбается. Трофимыч знал, что Аксенов всегда молчит и только иногда улыбается, и когда он улыбался, всем становилось как-то хорошо. Но последнее время Аксенов уже давно не улыбался.

— Тебе лучше стало, Сергей? — спросил Трофимыч, который беспокоился за него так, как будто знал его уже много лет.

— Мне лучше, старик, — сказал Аксенов. — Дай мне чернила, или, если можешь сам, набери мне чернил в ручку. Я хочу поработать.

Он взял новую тетрадь и стал записывать то, что продумал еще ночью, во время бессонницы. Писал он быстро. Он был теперь уверен в том, что все-таки успеет кончить свою работу.

День за днем все быстро шло к своему концу: время — это единственное, что не остановишь. По ночам он по-прежнему смотрел на сад за окном — они давно уже стали друзьями и привыкли друг к другу. Это был образ жизни в нежном своем зимнем серебре — последнее, что он мог видеть через окно. Это была сама Земля, которая его родила и возьмет обратно. Каждую ночь они смотрели друг на друга, как друзья, сдержанные в чувствах, но близкие до конца. И сад молча качал ветвями, с которых, как молоко, стекал на снег прозрачный лунный свет, тот свет, что делает все тени невесомыми, а снег — голубым изнутри, таким, каким он больше никогда не бывает.

Все теперь вокруг него стало тоже легким и невесомым, как этот свет, как снежное серебро за окном. Он не мог уже не видеть, как смотрели на него теперь все, кто входил в палату, не мог не понимать, почему мимо палаты теперь ходили тихо. Живые окружают покоем только тех, кто уходит, и если бы он потерял сознание, его кровать заставили бы ширмой, как это обычно делают в больницах. Но он не потерял еще сознания и не хотел терять. Для кого как, а для него лучше было не терять — он ничего не боялся уже, но только хотел жить, но если и жить уже нельзя, то он хотел до конца, до последней минуты видеть то, что ему осталось, — зимний сад за окном, зимние дни своей любви. Снежное серебро.

Почти до самого конца не было боли, но потом она пришла — невыносимая, дикая, заставляющая звереть, боль оттого, что опухоль, разрастаясь, беспощадно разрывала в нем еще живые ткани. И тогда всю ночь Лида провела у его постели вместе с дежурным врачом; сначала ей пришлось сделать ему укол пантопона, а потом пришлось уже давать и морфий. Только морфий сразу избавил от всякой боли. И он заснул. Но это было, как чтение приговора, потому что морфий чаще всего дают, чтобы только избавить от последних мук на земле. И она это знала. Утром он начал бредить. В бреду он снова разговаривал со Вселенной и называл Вселенную на «ты» и смеялся над ней, и тогда Трофимыч вышел, чтобы не видеть, как он разговаривает со Вселенной.

Потом он пришел в себя. В белой больничной рубахе он лежал у окна — и был он уже тихий и просветленный.

— Ну что ж, Трофимыч, — сказал он. — Не поминай лихом.

И он улыбнулся ему так, как всегда умел улыбаться, когда другим от этого становилось хорошо.

И все же мы немало прожили на этой Земле, подумал он в последний раз. Может быть, намного больше, чем другие. Нас, людей, нашей страны, нашего беспокойного века, вспомнят, когда войдут в бесконечное пространство первые межпланетные корабли.

И только горько было оставить сейчас ее одну, женщину, которой трудно будет без него жить. «Бедная девочка, она так измучилась за эти дни», — подумал он.

— Не надо, — сказал он ей, — не надо так смотреть на меня, родная. Честное слово, я не хотел, чтобы все получилось так… — И до конца он беспокойно искал ее руку, как будто она могла еще удержать его на земле. И когда уже не стало дыхания и нельзя было найти пульс, она не смогла сделать то, что положено было ей делать в таких случаях; вместо того чтобы пойти к главному врачу и сказать ему: «Аксенов только что умер», — она осталась около него, и сама уже не помнила ни о чем и долго не могла понять, почему рядом с ней стоит Петр Петрович, в халате, надетом наспех, с растерянным и беспомощным выражением на полном своем лице.

— Ну что вы, голубушка, — говорил ей Петр Петрович. — Вам надо и себя пожалеть. Вы совсем уже себя замучили за последние дни…

Он взял Аксенова за руку и отпустил ее. Потом он взял зачем-то градусник с тумбочки Аксенова, который забыли здесь с утра, когда приносили ему мерить температуру: это был обыкновенный градусник, с отбитой верхушкой, заклеенной пластырем, такие есть во всех больницах. Он потрогал этот градусник и положил на место.

— Я больше не могу, — сказала она, ничего не слушая. — Петр Петрович, зачем это так бывает?

— Вам надо отдохнуть. Ему уже не поможешь. Пойдемте ко мне в кабинет, не надо так расстраиваться. Я бы сам с удовольствием поменял бы его с Фоминым. Я так говорить не имею права, но думать могу. Я тоже живой человек, — сказал он сердито и взял ее за руки и повел из палаты.