Андрей Меркулов - Крылья земли

Снова вошла сестра. Значит, было уже девять часов, врачи почти все собрались, и через несколько минут надо проводить утренний «аврал», а потом итти на обход.

Этот долгий день начался с того, что она пошла по палатам, чтобы посмотреть на больных, — раз в неделю вместе с ординаторами она обходила все палаты подряд.

В каждой палате ее встречали внимательные глаза больных: они ждали ее прихода и надеялись на нее. Каждому надо было сказать несколько слов, и она всегда помнила не только заболевания, но и житейские обстоятельства этих людей. Много лет эти люди менялись, уходили и приходили, но она их помнила почти всех. Труднее всего было встречаться взглядом с тяжело больными или обреченными: эти почти всегда были молчаливы и спрашивали только глазами. Здесь, в этих палатах, в течение многих лет была ее работа, и это был дом страдания; сюда привозили людей не для того, чтобы они веселились, а для того, чтобы, вытерпев все процедуры, они, по всей вероятности, остались жить. Сюда непрекращавшимся потоком стекались человеческие судьбы, чтобы она их решила; и ее решения, как приговора вечного суда, ожидали еще и те, кто остался дома, но был близок поступившим к ней. За двадцать лет она насмотрелась столько человеческих переживаний, плохих и хороших, что вряд ли можно было увидеть это на войне, потому что на войне все происходит быстро и сразу. И она знала, что во время болезни, а особенно в момент операции, для любого человека, кем бы он ни был, не оставалось ничего более главного, кроме того, что с ним делали и что он чувствовал внутри себя, иногда дичая от боли и думая только, чтобы она прекратилась, а иногда даже становясь на грань жизни и смерти. И тогда для любого из них уже не оставалось никакого начальства и никаких надежд, кроме как на нее, и тогда ее власть становилась такой, какую приписывали только господу богу. Но в обычной жизни она жила, как все, получала очень незначительное жалование и даже могла подвергаться мелким оскорблениям и обидам, как это случилось вчера. И сама она никогда не думала о своей власти над судьбами, над жизнью и смертью всех, кого сравняло несчастье; она только понимала, что, кроме ее работы, у этих людей не остается ничего более важного, и думала только о том, чтобы лучше делать свое дело. Как можно лучше.

Она вошла в крайнюю небольшую палату и увидела пожилого человека, которого всегда заставала с книжкой, — это был учитель истории. Он был из тех, с которыми легче, — он был умен, терпелив и все понимал сам. Учителя тоже не все бывают такими. Она это знала и поэтому понимала, что с этим работать легче. Ему недавно удалили часть желудка, в которой была язва, но теперь ему стало легче.

— Как ваши дела?

— Теперь лучше.

— Все читаете?

— Теперь уже можно.

Учитель улыбнулся.

Она подумала, что с хорошим и умным больным врачу гораздо легче.

Проходя по коридору, она все время старалась упрекнуть себя в чем-нибудь, заметить грязь, о которой писала в своей жалобе Карбовская; но нигде ничего не было. Няньки и сестры смотрели на нее с тем удовлетворением, с которым смотрят люди, хорошо сделавшие свое дело и ожидающие, что их похвалят.

Она шла из палаты в палату и видела в них больных грыжей, аппендицитом, полипами желудка, больных с заворотом кишок и с опухолями.

Суровый старик с большой круглой бородой спокойно спросил у нее, скоро ли он помрет. Девочка после операции аппендицита жаловалась, что ей надоело здесь лежать, скорее отпустите домой, а то здесь скучно. Многие просили, чтобы она стала оперировать их сама, — ей верили и ее любили, она это знала. Она это видела по глазам, по тревожным вопросам, по улыбкам, обращенным к ней, когда она входила в палату.

А она шла и думала о том, что каждый день перед ней проходят люди, люди и люди. А Зинаида Павловна сейчас сидит на работе, и перед ней проходят бумажки, бумажки и бумажки. И дело было не в том, что без бумажек нельзя обойтись, а в том, что нельзя самой становиться похожей на кляузу Карбовской — на листки в клеточку, исписанные кривым почерком, с грамматическими ошибками, и все ради того, чтобы кому-то сделать гадость, заранее зная, что именно это делаешь.

После обхода она собрала врачей, чтобы обсудить больных. Каждый говорил о своей палате — о том, каких можно ждать осложнений, кто скоро сможет оставить больницу, а кто в особенно тяжелом положении. И, слушая все это, она думала о том, что ей вчера тоном напоминания сказали, что надо жить для народа. А для кого же она живет? Всю свою жизнь? И для кого живет сама Зинаида Павловна, которая много говорит об этом, но, по существу, старается почти ничего не делать?

Обсуждение больных кончилось. Операций сегодня не было. Екатерина Петровна осталась одна в своем кабинете и попробовала спланировать свой дальнейший день. Ей надо было побыть на приеме в поликлинике, посмотреть, как делаются перевязки и пункции, и еще написать все, что она не стала писать утром, — отчеты, сводки, очередной график дежурств. Но прежде всего надо было пройти к Корзинкину и посмотреть самой, правильно ли все с ним делают. Это минут на двадцать. Корзинкин сейчас был самый тяжелый, она убедилась в этом на обходе, и об этом же говорили на совещании.

Она встала, снова убрала все папки в стол и пошла в палату, где лежал Корзинкин. Это был рослый и крепкий на вид мужчина — по крайней мере, не так еще давно. Еще две недели тому назад его бас можно было слышать в опере — так было до тех пор, пока его не привезли с приступом желчнокаменной болезни. Операция была одной из самых тяжелых. Ему удалили желчный пузырь — это длилось два с половиной часа вместо обычных полутора. Во время операции были осложнения. Стало плохо с сердцем. И сейчас еще нельзя было сказать, что все окончится благополучно.

В палате около Корзинкина уже были сестры и врач-ординатор Софья Семеновна. После операции у больного начался перитонит — воспаление брюшины и, как следствие этого, парез кишечника, нечто вроде паралича; если это не ликвидировать, то больной может погибнуть.

В этот день Корзинкину уже сделали внутривенное вливание и пенициллин, дали сердечные; теперь ему еще предстояла сифонная клизма. Его трудно было узнать. Полное лицо его осунулось, щеки посерели и обвисли, крупный нос заострился. Он слабо улыбнулся ей одними губами — с какой-то вдохновенной мольбой, как будто она могла взмахнуть палочкой и артист Корзинкин снова встанет. Они раньше были немного знакомы, раскланивались на улице, и Корзинкин всегда улыбался ей в театре.

— Ничего, еще немного потерпите. Все идет к лучшему, — сказала она ему. Ей очень не хотелось, чтобы он умер. Они уже много сделали, чтобы вывести его из кризисного состояния.