Андрей Меркулов - Крылья земли

Вдруг замигали и погасли лампы. Очевидно, выключили свет на время грозы. Хорошо, что операция почти была кончена.

— Лампы! — сказала Екатерина Петровна в темноте, закрыв сразу салфеткой брюшную полость. Пока принесли лампы, было видно, как в штепселях проскакивают голубые электрические искры — такой сильной была гроза. При керосиновых лампах операционная снова напомнила госпиталь, когда свет гас во время бомбежки.

После операции они еще полтора часа провели около больного, пока пульс не стал ровным и можно было думать, что теперь все кончится хорошо.

Только после этого она вспомнила, что больной — это муж Зинаиды Павловны и что она посылала к ней. Она позвала санитарку.

— Вы ходили к Светловой?

— Да. Она сказала, что не придет, что ей здесь нечего делать.

— Почему? — машинально спросила Екатерина Петровна.

— Не знаю, — ответила санитарка.

Екатерина Петровна ничего не поняла. Она очень устала. Какое ей дело до того, что Зинаида Павловна не хочет видеть своего мужа, который при смерти?

Ей уже ни о чем не хотелось думать. Завтра ей снова работать. Собственно, сегодня, потому что уже утро.

Она пошла спать к себе в кабинет, проспала два часа и проснулась совсем уже утром оттого, что сестры и няньки, проходя мимо ее кабинета, старались ходить тихо и говорить шопотом. Если бы они ходили как обычно, она бы не проснулась, а так ей все казалось, что что-то случилось. Она начала вспоминать, что случилось, потом все вспомнила, встала, умылась и села за стол, чтобы писать то, что не успела написать вчера.

Она обмакнула в чернильницу деревянную ручку с обкусанным концом и раскрыла перед собой папки.

Вошла Татьяна Юрьевна и сказала, что больному теперь совсем хорошо. Во всяком случае, большой опасности уже нет.

Она посмотрела на Татьяну Юрьевну — или Таню, как она ее называла, — и вдруг вспомнила, почему Светлова не пришла к своему мужу. Кто-то недавно говорил, что они развелись; но у Екатерины Петровны была плохая память на такие вещи, потому что она ими не интересовалась. Дело было не в том, что это чей-то муж или уже не муж. Главное было в том, что она все сделала сегодня правильно. И она подумала о том, что жизнь ее идет правильно, и так же будет жить эта молоденькая Таня, которая, может быть, тоже много не успеет в личной жизни; но будет хорошо работать и станет хорошим врачом. Таня очень хорошо работала во время операции ночью.

У поликлиники был неудачный номер — тринадцать; кроме того, она все время была на последнем месте среди других, и за это ее прозвали «чортова дюжина», а Наде это очень не нравилось. Два месяца назад, окончив институт, Надя получила направление детским врачом и стала Надеждой Семеновной, но никак не могла к этому привыкнуть.

Медицинский институт дал ей общую подготовку, и ей сказали, что специализация начнется уже после, на работе. Это зависело не только от ее желания, но и от того, куда и кем направят. Надя с самого начала хотела стать детским врачом и согласна была поэтому работать в любых условиях. Она не отказалась пойти в поликлинику, которая была на плохом счету, но про себя подумала, что ей не повезло. Ее подруга Вера, которая не очень хотела быть детским врачом, тоже попала в детскую поликлинику, но только в хорошую — о них иногда даже писали в газетах. Надя понимала, что работать надо всюду и что те, кто посылает, не могут сделать так, чтобы каждому было приятно. И все же ей было немного обидно, что именно она попала в поликлинику, которую окрестное население называет «чортовой дюжиной» из-за того, что в ней много беспорядков.

Хотя Надя была неопытна, но ей сразу многое не понравилось в этой поликлинике.

Не понравилось слишком старое здание, которому давно надо было хорошего ремонта, а временный уже не помогал.

Не понравилось то, что у врачей и даже у самой заведующей были усталые и равнодушные лица; и даже во время работы у них был такой вид, как будто не они лечили других, а им самим все время дергали зубы. На совещаниях тоже было скучно, и казалось, что кроме того, что говорили вслух, все хотели еще сказать: мы сами знаем, насколько плохо идут наши дела, но видим в этом не собственную вину, а просто неумолимый перст судьбы…

Но в то же время очень многое Наде нравилось. Прежде всего то, что поликлиника была детская — та работа, которую она для себя хотела. Сюда приходил лечиться смешной и непоседливый народ, и среди него всегда чувствуешь себя, как в стране лилипутов. Стены были расписаны детскими сказками, и дети относились к ним очень серьезно, воспринимали как настоящее и живое. Обычно у кабинетов врачей, сохраняя очередь, сидели бабушки и матери, а дети ходили и смотрели сказки. Сами дети делились на две категории: ребенок мог быть «организованный» — из детского сада или младших классов школы — или «неорганизованный», который никуда еще не ходит и живет просто дома с бабушкой. «Организованные» были бойкими и послушными — они сами показывали язык, давали себя осмотреть и были очень довольны своей самостоятельностью. «Неорганизованные» часто боялись войти к врачу и капризничали, начиная орать прежде, чем до них дотронешься. Для таких в столе надо было иметь конфеты или приходилось дать им повертеть фонендоскоп, с риском совсем остаться без него.

Кроме конфет, скрывая от всех, как обычно это делают молодые врачи, Надя держала в столе учебники, куда приходилось украдкой заглядывать, чтобы убедиться, что непонятные случаи совершенно в учебнике не описаны. Тогда она прибегала к консультации других врачей, даже сама не зная, что именно из-за своей нерешительности, часто консультируясь, молодой врач делает меньше ошибок, чем другие.

День проходил незаметно, потому что дети были очень разнообразны и скучать не давали. Иногда на осмотр и прививки приходил целый детский сад или класс младших школьников, и тогда какой-нибудь мальчишка, без приглашения, бойко заглядывал в кабинет и задавал главный вопрос:

— Тетя, а ты колоть будешь?

Но Надя тоже была хитрая. Она говорила, что не будет. Она знала, что колоть придется не ей, а сестре. Сама она должна пользоваться у них авторитетом. Работа с детьми имела свои особенности, требовала привычки и умения, и все это было очень интересно.

После приема она уходила в обход по домам, к детям, которых уже нельзя было привести в поликлинику. Сначала для нее это было страшно. Она видела, с какой надеждой ее встречают всюду, и для нее сразу становилась открытой вся боль и радость жизни матери — а что она могла сделать? Не всегда можно помочь сразу, даже для опытного врача. У детей в первые дни болезни, если нет сыпи и других явных признаков, всегда бывает трудно установить заболевание. До пяти лет дети все говорят, что «болит живот», хотя дело может быть совсем не в этом. У них легко поднимается температура, даже если ребенок просто объелся конфет. Устанавливать диагноз приходится больше всего по рассказу матери — как началось заболевание, но не всякая мать могла рассказать так, чтобы врачу все стало ясно. Однажды Надя долго не могла прийти в себя после того, как, вторично навестив ребенка, узнала, что он уже умер. Она была не виновата в этом. Но ей все время казалось, что надо было что-то сделать.