Андрей Меркулов - Крылья земли

— А я тебе и раньше не говорил, что ты помрешь, — сказал ему врач. — Я тебе говорил, что ты болен, полечим, посмотрим, а теперь я говорю, что ты здоров. Помрешь ты как-нибудь просто от насморка, у нас с тобой уже возраст такой. Меня вот тоже однажды кондрашка хватит, видишь, какой я толстый.

Он перешел к Фомину и сказал ему:

— У вас тоже все в порядке, скоро выпишем.

— Оперировать не надо, доктор? — спросил Фомин.

— Нет, достаточно облучения.

— А функции восстановятся, доктор?

— Я вам сразу сказал, что этого уже не будет. Я вас предупредил.

— Мне всегда не везет. Всю жизнь мне не везло. Мне теперь уже все равно, — сказал Фомин.

Врач отвернулся от него и встретился глазами с Аксеновым.

— Ну, а вы что все молчите? — спросил он. — Как у вас с едой, наладилось? Чем вы занимаетесь, всё свою работу пишете? Упрямый вы звездочет! Видели бы вы, какой я вам новый желудок вместо старого сделал, только полюбоваться!

Аксенов улыбнулся. Он любил этого толстяка. Он ему жизнью был обязан.

— Я-то ведь сам его не вижу, — сказал он. — Это вы только могли любоваться.

— Ну, не видите — и хорошо, нашли о чем жалеть. Есть вам надо больше, а то уже месяц прошел после операции, а вы все еще худой. Куда это годится?

— Может быть, меня вы тоже скоро выпишете? — спросил Аксенов.

— Надо вам еще полежать. Мы вам все-таки основательную операцию сделали. Надо поправиться после нее. На что вы жалуетесь теперь? Соляную кислоту пьете? Вот видите, с искусственным желудком вполне можно обойтись. Кашлять стали? Сестра, следите, чтобы форточка был прикрыта. Завтра возьмем вас на рентген. Посмотрим, как рубец заживает.

Когда он ушел, Трофимыч сказал, глядя в потолок:

— Вот не ждал. Жена обрадуется.

«Это хорошо, — подумал Аксенов. — Славный старик Трофимыч». Ему самому стало тепло и спокойно оттого, что Трофимыча вылечили. Только жаль было с ним расставаться — они уже привыкли друг к другу.

На следующий день Аксенова назначили на рентген. В темной комнате ему дали стакан с жидким белым раствором бария, похожим на разведенную штукатурку, он пил его небольшими глотками, стоя перед аппаратом, а в это время врач видел на экране то, что было у него внутри. Лидия Павловна была тоже здесь, и рентгенолог разговаривал с ней, но так что ничего нельзя было понять.

— Все хорошо, смотрите, как хорошо проходит барий, — сказал ей рентгенолог. — Что вы все кашляете? — обратился он к Аксенову. — Дышите глубже, я посмотрю вам легкие…

Экран передвинулся выше, и тогда Аксенов услышал, как Лида сказала в темноте:

— Не может быть! — И голос ее даже не был похож на ее голос.

— Хорошо, хорошо, дышите еще глубже. Повернитесь. Теперь все. Сестра, зажгите свет, — сказал рентгенолог.

Аксенов оделся и ушел к себе в палату.

С этого дня что-то случилось, что-то вдруг сразу изменило отношение Лиды к нему. И он не мог этого не заметить. Тогда однажды он снова спросил ее, когда она пришла к нему вечером в палату, а Фомин с Трофимычем вышли, он прямо спросил у нее: значит, совсем уже поздно? Сколько времени еще осталось? Ему надо было знать, сколько осталось времени. Он хотел еще работать.

— Не надо меня мучить, — сказала она, и он впервые увидел ее слезы. — Не надо. Я больше не могу. Я сделала все, что могу, но не надо только говорить об этом. Мне очень трудно, когда ты говоришь об этом, ты сам это знаешь. Ты должен знать, что мы делаем все, что можем. Если бы я только могла поменяться с тобой, я бы и это сразу сделала, но так не бывает. И мне очень тяжело, когда ты начинаешь спрашивать и заставляешь смотреть в глаза.

— Ну, хорошо, не говори мне всего, что нельзя сказать. Но мне нужно знать: сколько времени я могу работать?

Он был очень упрям, и иногда глаза его становились холодными и настойчивыми. И он спросил снова:

— Год или полтора?

— Перестань, — сказала она.

— Два месяца?

— Ну, перестань. Я прошу тебя, перестань.

— Месяц?

— Боже мой! — сказала она и закрыла глаза руками. — Если бы я только сама могла знать.

Так, подумал он. Срока она не знает. Остальное ясно. Вряд ли она обманула его тогда, когда он первый раз спросил ее об этом, она сама еще не знала, как пойдет дальше. И так же как и он, она надеялась, что все кончилось, и теперь настанет счастье. Он до сих пор не мог себе представить, каким усилием она сдерживается, чтобы никому не показать, что она думает и переживает. И ей приходилось казаться веселой и по-прежнему шутить со всеми больными, каждому помогая переживать свои трудности, но сама она никому не могла сказать, как ей сейчас тяжело. Каждый день в кабинете главврача на утреннем «аврале» ей приходилось рассказывать о его здоровье тем точным и скупым языком, каким говорят врачи, и нетрудно было понять, чего ей это стоило с тех пор, как его повели на рентген и были найдены признаки рецидива. Но здесь, в палате, она до сих пор ничем себя не выдала, хотя он все-таки понял, о чем она думает теперь. Это было видно в ее глазах, и тогда она отворачивалась. За время войны он много видел раненных насмерть — иногда глаза у нее были точно такие.

Он не знал, сколько у него осталось времени. Но надо быть готовым ко всему, если хочешь кончить работу, — значит, надо думать о худшем. Может быть, месяц, а может быть, неделя. Неделя! У него вдруг что-то сразу больно сжалось в груди, но он отогнал все эти мысли и продолжал думать только о своем, о главном, о своей работе. Вопрос теперь был только в том, что именно за это время можно сделать. И он, задумавшись, больно сжал ей руки.

— О чем ты опять думаешь? Не надо об этом, — сказала она опять.

— Я думаю теперь о тебе, — сказал он ей и улыбнулся. Он действительно уже думал только о ней.

У нее были маленькие, но твердые и гибкие руки. Такие руки удержат главное в жизни, не уронят. Она умела бороться и видеть главное в жизни, он теперь это понял. Все эти дни, с самого начала, ей было очень трудно. Нет такой инструкции, чтобы запрещала женщине-врачу полюбить больного, которого выходила своими руками; даже такой болван, как Фомин, еще не додумался сочинить такую инструкцию. Но говорить об этом тоже было нельзя. И еще он многого не знал о ней, — он не знал и не мог представить себе, как она вынесла те два часа, когда он был на операции и лежал перед ней распластанный, в крови. Она ему долгое время ничего не говорила, он сам ей первый сказал однажды «ты» и назвал по имени. Вместе с ним она тогда верила, что все кончится благополучно, и он мечтал о своей работе, — у него были большие планы. А теперь выходит, что мечты остаются для него мечтами и ему надо сейчас собрать все свое мужество, чтобы остаться самим собой.

До сих пор они ни разу еще не говорили с ней ни о чем, кроме как о самом постороннем; но когда она приходила навестить его, Фомин и Трофимыч уходили играть в домино, и было забавно видеть перевоспитание Фомина. Аксенов знал, как случилось это перевоспитание: это было однажды вечером, когда Трофимыч вызвал Фомина в коридор и они там не очень долго говорили о чем-то. С того времени стоило Трофимычу посмотреть на Фомина, тот становился торопливым и понятливым. Очевидно, старик нашел аргументы.