Андрей Меркулов - Крылья земли

— Ну, как вы себя чувствуете?

— Ничего, все в порядке, — сказал он одними губами.

— Не надо больше говорить. Лежите спокойно, я зайду еще к вам.

Она вышла. Он посмотрел ей вслед и подумал: значит все в порядке. Операция кончилась. Теперь надо ждать, какие будут результаты. Все-таки он не хотел, чтобы она его лечила. Что она знает? Слишком мало еще. И зачем ей дали эту палату? Это особая палата.

Их палата была в стороне от других, она выходила в маленький коридор, и мимо ходили врачи и сестры, потому что в одном конце коридора была операционная, перевязочная, рентген и кабинеты врачей, а в другом — гостиная, где по вечерам собирались больные и куда выходили двери других, больших палат. Лежа здесь, они знали все новости больницы, то, что можно было знать. И в маленькой их палате было все же тише и спокойней, но лучше было бы лежать в большой, потому что их палата для самых тяжелых. Для тех, кто сюда попадал, знать об этом было бы гораздо хуже.

До операции он пробыл здесь уже больше месяца. И постепенно, как это обычно и бывает, начал уже привыкать к больнице. Сначала обстановка ее действовала на нового человека угнетающе. В коридорах он встречал людей, похожих на тени, изуродованных болезнью, с лицами, изможденными страданием. Основным заболеванием, которое здесь лечили, был рак. Аксенов впервые увидел во всей обнаженной прямоте и суровости жизни, как выглядит это несчастье человечества. У него самого болезнь началась незаметно; в первое время, когда он уже был болен, он даже не знал об этом, а потом, в короткий срок, она сделала его таким же, как эти измученные люди, на которых трудно было смотреть со стороны. В первые дни на них не хотелось смотреть и не хотелось о них думать. Но это было несправедливо. Никто из них не был виноват в своем несчастье. Так же как в бою, когда пуля попадает в соседа, с которым только что разговаривал и вместе делал одно дело, несправедливо было бы сразу забыть о нем, навсегда выбросить из памяти только потому, что вспоминать об этом неприятно. И даже хуже, чем в бою, потому что там люди знают, за что приходится страдать, а здесь нет даже и этого, нет того сознания необходимости своих страданий, которое иногда помогает раненым переживать увечье и боль.

В больнице он заново начал познавать то, что, казалось, уже до конца познал за дни войны — цену человеческому мужеству. Главное было в том, чтобы даже в этой обстановке остаться самим собой… Если ты был прямым и до сих пор ничем тебя не согнуло, останься и здесь таким же. Попробуй сделать это, несмотря ни на что. Были здесь и такие, которые сразу слабели, становились капризными и тупыми, портили жизнь и врачам, и сестрам, и всем другим в палате. И были другие люди, обладавшие молчаливой стойкостью крестьянина, просто и терпеливо принимавшие жизнь такой, как она есть. И, наконец, были такие, как старик Трофимыч, — несмотря ни на что, он не переставал шутить, не потерял интереса ко всем событиям жизни, был попрежнему злым к тому, что не любил в людях, и добрым к тому, что любил. Это были те, кто остался прямым до конца. Люди вели себя здесь по-разному, и это было видно сразу.

Особенно понравился Аксенову инженер-нефтяник Иван Антонович, уже немолодой, вдоволь повидавший всего, объездивший немало старых и новых городов России. Он любил по вечерам рассказывать об этих своих поездках, о своей работе, о встречах с разными людьми. Иногда он приходил к ним в палату, подолгу сидел у койки Аксенова, с увлечением спорил о книгах, как будто были они не в больнице, а в гостях друг у друга, в обычной обстановке. Он был крупным специалистом по строительству нефтяных промыслов. После долгих пререканий с врачами он выговорил себе право продолжать работу; теперь к нему в больницу стали приезжать инженеры за советом и консультацией. Когда ему говорили о болезни и советовали отдохнуть, он начинал сердиться, махал рукой и всем отвечал одно и то же: «Ну, что пристали? Что же мне, по-вашему, весь день с градусником сидеть? Дайте мне еще пожить, пошуметь, поработать…» И он смотрел чертежи, и чертыхался, и спорил, зажимая рукой больную печень.

В той же палате, где помещался Иван Антонович, был человек с суровым и твердым, почти неподвижным лицом, имевший обыкновение прямо и долго смотреть на собеседника. Положение его было особенно тяжелым. Во время войны он был известен, получил звание Героя Советского Союза; потом стал прорабом на строительстве мостов — пока болезнь его не свалила. У него был рак легкого, и поздно было его спасти, и это все уже понимали, и он, очевидно, тоже это знал, хотя врачи не говорили об этом. В последние дни он почти потерял голос и думал, что это от простуды. На самом деле это был метастаз рака в мозгу, который уже начал разрушать центры речи. Этот резкий поворот болезни хотя и сократил его дни, все же избавил от многих мучений.

Однажды вечером Аксенов разговорился с ним, это было, когда Аксенов еще мог ходить — перед операцией; и он сказал тогда Аксенову — без того физического страха перед смертью, который почти немыслимо подавить в себе человеку, — сказал, что скоро умрет, что он сам это знает и что больше всего его мучает сейчас безделье. В жизни его бывали минуты, когда он был еще ближе к смерти, чем сейчас. Во время войны он был сапером. Много раз приходилось ему рисковать, бывать в безнадежном положении, но сейчас его угнетало то, что смерть должна быть длительной и совершенно бесполезной. Это было труднее, чем на войне, и это его мучило больше всего.

— Сначала я все вспоминал о своей работе, трудно было с непривычки проводить без работы день за днем, — сказал он Аксенову. — Хочешь не хочешь, а все равно каждый день начинаешь думать, как там теперь без меня дела идут… Но и это тоже надоело, вроде как мемуары пишешь вместо того, чтобы работать. И я все думал, что бы мне еще сделать напоследок. Вот если бы была война, я бы таких, как я, безнадежных, посылал по добровольной просьбе мосты собой взрывать. А в мирное время и не придумаю ничего. Если нужно делать дело с риском для жизни — зачем же живому и здоровому мучиться, рисковать? Лучше уж мне. Правда, теперь и это уже поздно. Слабым я стал совсем, ведь я тут уже четыре месяца торчу… Это все из-за врачей. И вылечить не могут и отсюда не выпускают. Я это называю бюрократизмом от гуманизма.

Они стояли у окна, и за окном была морозная ночь, вернее поздний вечер, и эта почти синяя темнота была холодной и жестокой, но он смотрел на нее прямо большими сердитыми глазами на бледном лице. Таким он и запомнился надолго Аксенову.

Здесь, в больнице, так же как и всюду, где люди живут вместе, установился свой быт, со своими особенностями, привычками, радостями и огорчениями, различным отношением друг к другу. Люди здесь жили, как живут всюду, и жизнь попрежнему оставалась важнее всего остального. В каждом своем проявлении, даже самом обыденном, жизнь была сильнее всех физических и нравственных испытаний. И это было неизбежно и естественно, тем более, что рак, в чем убедился вскоре Аксенов, не был неизлечим, как это думают обычно. Большинству больных удавалось вернуться не только к жизни, но и к работе; все зависело от того, как рано была захвачена болезнь, не появились ли еще метастазы.