Андрей Меркулов - Крылья земли

Нам в это утро совсем уже было хорошо. Мы стали по очереди рулить на старт и пошли один за другим в воздух. Так и шли подряд, как на большом аэродроме, где большое движение, а стартер только флажком работал… И когда наша машина пошла, я подвел уже к взлету, нам дали старт, и она двинулась вперед по прямой все быстрей и быстрей; я легко ее поднял и чувствую, как ровно она идет в руках (хорошо заправлена и все выверено) — и тут мы сделали круг над бараком. Качнул я крылом, как полагается, и мы пошли вперед; а впереди голубое свободное небо тянулось далеко-далеко; и мы теперь, наконец, оказались на свободе. Ведь у нас тогда, как на грех, самое срочное задание было. Я тогда работал на спецзаданиях. Мы только что сказать об этом ребятам не имели права, а у самих на душе — ох, как погано было… Мы тогда правительственную срочную почту везли.

На речном пароходе мы долго плыли вдоль Жигулевских гор. Была осень; в такую погоду река, разлившаяся от дождей, выглядит хмуро и неприветливо. Вода не сверкает голубизной — вблизи она отливает тусклой чернью, вдали ржавым глинистым цветом сливается с кромкой берега. Течение Волги не кажется быстрым. Всю свою огромную силу река таит в глубине. Быстрота течения теряется в ее огромном пространстве, и на поверхности Волга несет лишь мелкие гребни волн, — несет лениво, словно нехотя. Она похожа на сонного великана. В туманном просеве мелкого дождя перед пароходом встают Жигулевские горы. Они не высоки, но в плохую погоду кажутся дикими и угрюмыми, круто спадают они к реке своими изогнутыми хребтами — темнозелеными там вверху, где хвойный лес, у подножья — желтеющими осенней листвой. Они как большие ископаемые чудовища, которые подползли сюда пить и жадно сторожат мутную осеннюю воду. На воду падал без перерыва мелкий осенний дождь.

Не зная, что делать от скуки, я бродил по палубе парохода. Пассажиров было мало. В общей каюте третьего класса два отпускных солдата с утра играли в шашки. Остальные пассажиры спали, лежа на желтых деревянных лавках, таких же, как полки в жестком вагоне поезда. В каютах второго класса было всего несколько пассажиров: пожилая учительница с дочкой, возвращавшаяся из отпуска; бородатый человек, похожий на художника, но оказавшийся ветеринарным врачом; шестеро глухонемых с одним проводником — они ехали в Горький к какому-то врачу-специалисту. Разговаривать мне было не с кем. Я вышел на палубу, где ветер сеял мелкие брызги дождя, и стал ходить по ней; дальше от борта на палубе было сухо, и здесь все же было лучше, чем сидеть одному в пустой каюте.

Я увидел, что на палубе, у самого борта, стоит невысокий плотный человек в потертом кожаном пальто. Стоял он долго, дождь падал и на него, и на палубу, и на поручни, с которых все время стекали холодные капли, но он не обращал на это внимания. И тогда я невольно стал думать; кто он такой и почему стоит под дождем и почему смотрит на этот невеселый осенний берег.

Когда он обернулся, я увидел его лицо, как шрамом рассеченное черной полосой сросшихся бровей. Взгляд у него был тяжелый, но не враждебный.

— Дрянная погода. Пойдемте пиво пить, — сказал он мне, заметив, что я на него смотрю.

Мы сели за столик в пароходном буфете. Отсюда так же был виден угрюмый берег и дождь на воде, и было так же скучно.

— Раньше я боялся пить пиво. Говорят, пиво повышает давление крови, водка тоже. А теперь мне уже наплевать, — сказал мрачноватый человек.

Он был плотно сложен, и у него действительно могло быть повышенное давление; но я не понял, почему теперь ему было наплевать.

— Вам, конечно, не стоит повышать себе давление, — сказал я ему. На вид ему уже было за сорок лет.

— Какой чорт, у меня здоровья на тридцать лет еще хватит, — сердито сказал он. — И давление только чуть-чуть отошло от нормы. Да мне-то теперь все равно уже крышка. Это давление меня на пенсию посадило. Отлетался я, хватит.

— Значит, вы летчик? — Я только теперь это понял, хотя мог бы понять раньше: на нем был кожаный реглан.

— Я был летчик. Теперь вот возвращаюсь в свои места, я сам отсюда. Тут, в Жигулях, есть одна деревня, так я оттуда. — Он посмотрел на берег, мы попрежнему медленно плыли вверх против течения, и до пристани было еще далеко. — Давно я здесь не был, — сказал он. — Теперь вернулся, а радоваться нечему.

— Разве здесь всегда так угрюмо?

— Да нет, не в этом дело. Здесь ненастья почти никогда не бывает, просто дождь сегодня такой, а так здесь самая красота. Одно из лучших мест на Волге, сюда Левитан даже ездил. Только не в этом дело. Красота — это хорошо, только что мне от нее? С луком ее, что ли, есть? Побуду и уеду. Где-нибудь на аэродроме буду работать.

Он медленно пил пиво и делал это мрачно, как будто по принуждению.

— Это все-таки тоже близко к авиации — работать на аэродроме, — сказал я.

— Куда ближе. Тарантас без лошади.

— Говорят, что летчики привыкают к своей профессии.

— Чортова эта профессия, — сказал он. — Ничего хорошего в ней нет. Своего дома и семьи почти не видишь, болтаешься по самым разным местам: утром на севере, а вечером на юге, прилетел в хороший город, но нет времени выйти с аэродрома, дальше надо лететь; а прилетел в самое захолустье, где и папирос не купишь, тут тебе, как нарочно, три дня свободных — то не сладилось что-нибудь, то просто погоды нет. Я летчик транспортный. Когда находишься в воздухе, это тоже надоедает: машина идет на автопилоте; если ты первый пилот, то взлетел и отдыхаешь; если ты второй, то работаешь и смотришь, как первый спит. В кабине тесно, сидим рядом друг с другом, смотреть не на что — перед тобой на доске семьдесят приборов, а впереди за стеклом кабины воздух; сзади сидят бортмеханик и радист. И каждый день такая картина. Что же тут хорошего?

— Послушайте, — сказал я. — Вы только так говорите. Вы же любите свою профессию.

— Просто привык, — сказал он и сердито сдвинул свои сросшиеся брови.

— Вы, очевидно, много летали?

— Я старый летчик. Я еще мальчишкой начал, ей всего пятьдесят лет, этой авиации, так что мы с ней ровесники. Начинал летать на деревянных этажерках, а теперь реактивные машины весом больше чем в сто тонн проходят по тысяче километров в час. Вот этот пароходик рядом с такой машиной будет маленьким — и все это в воздухе.

Мне все же было трудно это представить.

— В авиации все очень быстро меняется, — сказал он. — Особенно в военной. Но есть и такие машины, которые не менялись по многу лет. Это были обыкновенные простые работяги. Вот на таких я работал. Почти всю жизнь.

Он позвал официанта и спросил еще пива. Нам принесли две бутылки.

— Неси сюда весь буфет, — сказал летчик. — Мы сейчас весь твой буфет выпьем.